Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

- А, падре Трифон. Добро пожаловать. Садитесь, падре. Что вы хотите сказать мне?

Трифон обводит взглядом роскошь убранства и сжимает костлявые руки.

- Я пришел пожелать вам здоровья, ваша милость. Не более того. Приветствовать вас в Севилье и предложить свои услуги.

- Благодарю за пожелание, - сухо отвечает Мигель, - и за предложение услуг. Пока что я ни в чем не нуждаюсь. Что подать вам, падре? Вино? Пирожное?

Лицо Трифона делается серым. Его жгучие глаза вперились в Мигеля.

- Я просил бы вашу милость, - тихо, но очень настойчиво говорит он, не усматривать в моем появлении светский визит. Прошлое, связывающее нас, и то обстоятельство, что я ради вас приехал в Севилью, дает мне право надеяться, что вы увидите во мне...

- Посланника божия, - заканчивает Мигель, охваченный внезапным желанием уязвить Трифона.

- Отнюдь - я всего лишь смиренный слуга господен, но явился я сюда как ваш наставник и, если позволите, друг.

Мигель смотрит на Трифона, который стоит, опустив глаза, и тучи воспоминаний вторгаются в его мысли. Вот он, этот сыроядец, пожравший всю радость детства моего и юности. Это он, послушный клятве моей матери, заковал меня в оковы, которые ныне так гнетут меня...

- Ее милость ваша высокорожденная мать и я, - говорит Трифон, словно читая в мыслях Мигеля, - желали вам только добра. Соблаговолите понять, что мы боролись за вашу душу, хотя порой вам, быть может, и трудно было подчиниться нашим просьбам.

Приказам, мысленно поправляет его Мигель, возмущение которого растет с каждой минутой. Приказам, строгость которых усугублялась слежкой и содержанием взаперти...

Трифон пригубил из чаши, поданной Мигелем.

- Голос, говоривший с вами моими устами, был голосом бога. И сегодня, ваша милость, я пришел для того, чтобы на пороге вашей новой жизни напомнить вам об его священном имени.

Опять обвивается вокруг меня, змеиная душа, думает Мигель. Опять втирается в мой слух этот вкрадчивый голос... Нет, падре! На сей раз - нет. Голос Грегорио звучит во мне стократ громче вашего. Все во мне восстает против вас и - прости мне, боже, - против матери, против ее обещания, определяющего мою судьбу. Я ведь тоже имею право сказать здесь свое слово?!

Мигель поднялся:

- Я не забываю бога - и не забуду, падре. Однако путь свой отныне я буду определять сам. Благодарю за посещение, падре Трифон.

Трифон вышел в полуобморочном состоянии; шатаясь, сполз с лестницы. Он от меня ускользает! Из-под рук ускользает! - в отчаянии думает иезуит. - Но я не так-то легко сдамся!

* * *

Соледад, сидя в бабушкином кресле, читает вслух. Дед и бабка, полные нетерпения, стоят перед нею.

- "...не знаете, как это грустно - бродить одному днем и ночью, и со всех сторон - обыденность, посредственность... Как тяжко носить пустое сердце... Сколько отчаяния в душе, знавшей лишь тьму и печаль..."

- Да, печаль и тьма - таково состояние человека, пока в нем не проснется любовь, - кивает дон Хайме.

Соледад сложила на коленях руки с письмом и, глядя в потолок, продолжает по памяти:

- "...и вот чудо: в темноте мне явился свет... утренняя звезда дня моего, луна моих ночей... То явились вы, донья Соледад..."

Старушка растроганна, дон Хайме поражен:

- Он знает ее имя!

- Не перебивай, дорогой, - просит донья Амелия.

- "Я жду ваших слов. Пусть единое слово, - наизусть говорит Соледад, слово о том, что вы согласны позволить мне взглянуть на ваше лицо вблизи, склониться перед вашей красотой. Ваш Мигель, граф Маньяра".

- Покажи мне письмо, Соледад, - взволнованно просит маркиз, протягивая дрожащую руку.

И правда! Подписано полным именем: Мигель де Маньяра Вичентелло-и-Лека.

- Что же, Соледад? Что ты ему ответишь? - спрашивает бабушка.

- Ах, он мне нравится, нравится! - И Соледад прячет лицо в ладони.

Старички с улыбкой переглянулись.

- В сущности, богатство не важно, - рассуждает вслух дон Хайме. - Мы небогаты - и разве от этого меньше стоим? Но я не говорю, что золото Маньяра - помеха нам. Наш скудный котел зазвучал бы полнотою, и запах от него пошел бы аппетитнее. Наш род заблистал бы новым блеском - и я, тесть Маньяры, шел бы в процессиях вслед за архиепископом и герцогом Мендоса, рядом с графом Сандрисом, ах, впрочем, нет. Это лишь внешняя сторона дела. Мне стыдно за мое неразумие... Честь и добродетель - вот драгоценность, с какой не сравнится никакое богатство. Твоя добродетель и красота, Соледад, уравняют любое неравенство меж нашими семьями.

- Я сейчас же напишу ему, - встает Соледад.

- Нет, нет, не делай этого, - советует старушка. - Не надо неспешностью выдавать интерес к нему...

- Пусть подождет несколько дней, - подхватывает дон Хайме. - Ты даже у окна не показывайся, как бы нетерпелив он ни был...

Соледад склоняет голову:

- Я буду послушна вам...

И вот идут дни, растет нетерпение Мигеля, гордость его возмущена - по десять раз на дню спрашивает он, нет ли ответа, ответ не приходит.

* * *

Мигель заряжен желанием, как туча огненными зарядами. Часами скачет на коне за городом, сменяя галоп рысью, и не может вытряхнуть из себя гнетущую тоску. Письма все нет. Окно пустое.