Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

Настоятель вытер потный лоб; он соображает, как бы поскладнее подвести речь к тому, что Грегорио ворует и уносит добычу крестьянам. Он хотел бы подвести к этому незаметно, чтоб Грегорио не сумел отбить атаку. А негодник, конечно, будет защищаться! И почтенный Эстебан брякает:

- Ты воруешь!

Н-да, не очень-то складно и незаметно - но что это?..

- Да, ворую, - сразу сознается Грегорио и объясняет многочисленные свои поступки этого рода с точки зрения ранних христиан, исповедовавших всеобщее равенство.

До чего же утомительно слушать его, ворошатся мысли падре Эстебана, который не дает себе труда поймать Грегорио на слове и насадить на булавку ереси, как бабочку. Эстебан отлично знает, что у него на руках - карта, которую Грегорио не перебить. И, отдохнув после лекции монаха о божьих детях, Эстебан ходит со своего козыря:

- Сегодня утром во вверенной тебе части сада, под грудой кукурузной соломы, был найден человек.

Грегорио побледнел.

- Это осужденный святой инквизицией; бежавший из тюрьмы в Севилье. Он мятежник и еретик, и его ждет костер. Кто укрыл его там?

От такой длинной речи настоятель совсем задохнулся. Взгляд его полон яда.

- Не знаю, - храбро лжет Грегорио. - Может, он перелез через стену и спрятался сам. Я об этом ничего не знаю.

- Кто же носил ему еду, остатки которой были обнаружены, тоже не знаешь? - Эстебан взъярился в той мере, в какой позволяет его тучность.

- Не знаю. Ничего не знаю, - стоит на своем Грегорио.

- Я ждал, что ты отопрешься. И даже рад этому, потому что в противном случае я был бы обязан предать тебя суду святой инквизиции. А я любил тебя, брат!

Аббату удалось выдавить две крокодиловые слезинки из-под жирных век.

- Ты должен, однако, признать, что подозрения против тебя накапливаются. Это слишком опасно для моей обители. И вот, взвесив добро и зло, решили мы, из уважения к твоим сединам, назначить тебе самое мягкое наказание. Мы посылаем тебя в Рим, и в путь ты отправишься тотчас, как кающийся, бос, и будешь исполнять все святые предписания для кающихся паломников. Такова твоя епитимия и кара.

Уфф, вот и с плеч долой, тяжко перевел дух Эстебан и отвел глаза к окну, за которым сияло лазурное небо.

Грегорио тоже смотрел на эту лазурь, печальный и огорченный.

Ах, милые мои Рухела, Антония, Энсио, Агриппина, Барбара, Педро, Петронила и ваши бедные детишки! Пришел час покинуть вас - и навсегда, потому что я, старый человек, конечно, не вернусь уже из Рима...

Положил Грегорио в суму несколько просяных Лепешек, простился с братией, снял с ног башмаки, передал через Энсио благословение всем друзьям, чтоб избегнуть прощальных слез, и пустился в далекий путь к Риму.

Шел он и, встречая по дороге знакомые и незнакомые лица - пастухов, купцов, рыбаков, солдат, работников и нищих, - каждого просил помолиться за него.

Со смирением в сердце, босой, шагает падре Грегорио к Севилье, раздавая путникам остатки лепешек и доброе слово, а слово это все возвращается к тому, о чем святая церковь запрещает и думать и говорить.

* * *

Маркиз Хайме Эспиноса-и-Паласио приближается к восьмому десятку, а маркиза Амелия перешагнула за семьдесят. Соледад - единственное дитя их сына, умершего от чумы к вечеру того самого дня, на заре которого угасла жизнь его юной жены. И росла Соледад у своих старичков, и они в ней души не чаяли.

Некогда вложил маркиз все свое состояние в корабль, отплывающий в Новый Свет с грузом пушнины. Корабль потерпел крушение где-то возле Азорских островов, и все богатства взяло море. Маленькой ренты едва хватало на жизнь семьи, и родовой дворец венчал раззолоченную нищету. Маркиз был слишком горд, чтоб открыто признать свою бедность. Только в самые трудные годы, когда девочка стала подрастать, склонился он на уговоры и сдал половину дворца - или, как он говорил, уступил его дальней родне.

Однажды вечером, когда Соледад ушла в свою комнату, унося благословение своих стариков, маркиз спросил у служанки Люсии:

- Ты знаешь, кто живет во дворце напротив?

- Как не знать, ваша милость: граф Мигель де Маньяра.

- И это все?

- Все, ваша милость.

- А то, что он учится в Осуне, - не знаешь? Что род его - столп андалузской знати, не знаешь?

Донья Амелия, довольная, кивает:

- Наш господин заботится о будущем внучки...

- О! - восклицает дуэнья. - Жених для нашей барышни! О!

И Люсия рассыпается в похвалах Мигелю. Вдруг до их слуха доносится звон гитары и любовная песня.

Старушка улыбнулась:

- Опять кто-то поет серенаду Соледад. Мне тоже пели, когда я была молода...

Дон Хайме мелкими шажками выбегает из комнаты и, вернувшись вскоре, с усмешкой рассказывает:

- Так я и думал. Это Родригес. Этакое ничтожество, этакий голодный идальго с крошечным гербом. Не для него цветет наша Соледад! Я-то уж знаю, кому ее отдам - то-есть, кому бы я отдал...

* * *

Мигель дописал свое первое любовное послание, заклеил его и отправил Соледад.

Начало - труднее всего, и начало положено.

- Ваша милость, падре Трифон просит принять его.

Мигель вздрогнул, кровь бросилась ему в лицо, как человеку, захваченному врасплох за дурным делом.

Трифон вошел. Поклонился низко, ждет.