Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Дневник Байрона: «Я отмечаю этот день: Наполеон Бонапарт отрекся от великой империи. Очень хорошо. Мне кажется, Сулла поступил лучше… Как! Дождаться, пока займут столицу, и потом отрекаться от того, что уже потеряно? Остров Эльба, чтобы удалиться на покой!.. Я поражен, просто ничего не понимаю. Не знаю, но мне кажется, что я, даже я (букашка в сравнении с этим человеком) готов был расстаться со своей жизнью ради вещей, которые не стоят и миллионной доли этого удара. В конце концов, может быть, корона не стоит того, чтобы ради неё умирать? Все равно, пережить Лоди, и только для этого!»

Он написал презрительную оду герою, который его так «обманул».

Хобхауз в погоне за впечатлениями решил отправиться во Францию, чтобы увидеть последние следы чудовища. Ему хотелось поехать с Байроном, но того удерживали роды Августы. 15 апреля она родила девочку, которую (верх неосторожности) назвали Медорой. Байрон приехал сейчас же. Он гордился своим отцовством. Леди Мельбурн, которая ему, разумеется, предсказывала, что этот ребенок, родившийся от кровосмешения, будет чудовищем, он написал: «О, это того стоило, я не могу сказать, почему, и это не чудовище, а если это будет чудовище, то по моей вине, я определенно решил исправиться. Но вы должны согласиться, что совершенно невозможно, чтобы кто-то любил меня хотя бы вполовину того, как любит она, а я всю жизнь стремился убедить кого-нибудь полюбить меня, и до сих пор меня не любила ни одна — моего типа. Нет, правда, мы теперь будем благонравными. Мы, кстати сказать, уж и сейчас благонравны и будем продолжать так в течение трех недель и больше». Спустя несколько дней после рождения девочки он подарил Августе, супруг которой по-прежнему увязал в долгах, три тысячи фунтов.

Он любил её больше, чем когда-либо, отчаявшейся и неудержимой любовью: он посвятил ей стихи, которые, может быть, были лучше всего того, что написал до сих пор:

Не вздохну, не шепчу, не пишу твое имя, —
Скорбный звук, заклейменный устами чужими,
Но слеза, что сжигает мне щеку огнем, —
Это мысли, что прячутся в сердце моем.
Кратки были для счастья и для успокоенья
Те часы — их блаженство и их исступленье!
Отречемся, расстанемся, цепь оборвем —
И в разлуке утонем, чтобы вновь быть вдвоем.
Пусть тебе будет счастье, а мне — преступленье,
О, прости, мое солнце!..

Что она должна была подумать об этом пламенном призыве, застенчивая Августа? Конечно, ей это льстило. Она по-своему любила его. Разумеется, она прекрасно могла обойтись без того, чтобы иметь его своим любовником. Ей даже хотелось женить его, чтобы покончить с этим, но она была не властна в самой себе. Он был её братом, и он был знаменит и богат. В её стесненной и трудной жизни он появился как избавитель. Она подчинилась ему.

Четыре тысячи человек, которые «бодрствуют, когда все другие спят», и которые управляют Англией, веселились больше, чем когда-либо. Во славу мира танцевали так же, как во славу войны. Балы устраивались в честь императора российского, в честь короля прусского. Клуб, членом которого состоял Байрон, устроил маскарад в честь герцога Веллингтона. Хобхауз нарядился албанцем, Байрон — монахом. «Isn’t he beautiful?»[37] — говорили женщины. Каролина Лэм, по-видимому, утешившаяся, делала тысячу глупостей и заставила одного офицера гвардии снять красный мундир.

Когда Байрон на рассвете возвращался к себе домой на Олбени, он не сразу ложился спать, а садился еще работать. Он писал поэму «Лара» и на этот раз не позаботился даже о перенесении действия на Восток. Лара не имел никакой родины, не принадлежал ни к какой эпохе. Это был настоящий байронический герой: великодушный характер, сердце, созданное для любви, но изверившееся с детства, глубокое стремление к юношеским мечтам и порывам, но слишком ясное сознание их безрассудства. Таков был Лара, похожий на Конрада, похожий на Чайльд Гарольда и похожий на Байрона. В некоторых строфах «Лары» облик самого автора выступал так явственно, с таким поразительным сходством, что даже Августа была поражена.