Дон Жуан, или Жизнь Байрона

В душе его неясное смешенье —
Гнев и любовь, доверье с подозреньем…
Вокруг его молчанья шла молва…
Кто ж был он — этот неизвестный? Кто?..
Иль мир он презирал? Однако знали,
Что средь веселья и его видали,
Но добавляли, что веселый смех
Переходил в сарказм…
Не улыбались никогда глаза,
Но нежность в них светилась иногда…
Как будто неусыпно принуждала
Скорбь к ненависти: он любил немало,
А ныне — отвращенье ко всему
Как будто горькое пришло к нему.
И он чужой здесь, в мире меж живыми,
Как странный дух, низверженный другими.

«Чужой… в мире меж живыми…» Это была одна из его навязчивых идей, так он думал о самом себе. Он был блуждающий дух, существо, рожденное для иной жизни и обреченное судьбой на преступление. Чем больше величия в характере, тем опаснее разочарование. Когда обреченный на преступление вступает в жизнь с добрыми намерениями, к его ярости, которая впоследствии овладевает им, примешиваются не только мучительные угрызения, но и зависть. Зависть к тем счастливцам, которые могли употребить с пользой свои силы, не вступая в борьбу с людьми, зависть больше всего к тому, чем он мог бы быть и чем он был одно мгновение. Как демон Люцифер завидует Люциферу архангелу, так Байрон завидовал Байрону. Немногие в детстве предавались столь возвышенным мечтам, каким предавался молодой бог на холме Иды. Обреченный грешник с Беннет-стрит не мог ни забыть, ни утешиться. Простит ли он когда-нибудь «Байрону ех futurum»[38] то, что он был пламенным и нежным?

Пришло лето. Байрон увез Августу в Гастингс на море, и они провели там вдвоем июль и август. Затем он вернулся один в Ньюстед. В Париже солдаты пели «Он вернется…» и призывали серый походный сюртук. Августа с братом писали друг другу письма, заполняя их, как дети, бесчисленными крестиками, обозначавшими поцелуи.

XXI. ПОМОЛВКА

Ньюстед. В продолжение нескольких месяцев поверенные покупателя препирались с Хэнсоном; но Хэнсон был тверд, и контракт его был составлен по всем правилам. Молодому Клаутону пришлось уступить, и к Байрону вернулось его аббатство плюс двадцать пять тысяч фунтов неустойки, которые позволили ему погасить кое-какие долги. В течение двух недель Байрон жил в Ньюстеде один. Он, правда, приглашал Тома Мура: «Место достойно обозрения, как развалины, и уверяю вас, здесь весело живали даже в мое время; теперь это прошло. Но все же привидения, готика, запустение, озеро — придают много жизни». Но готика и запустение не соблазнили Тома Мура, и Байрон в первое время своего пребывания удостоился посещения только одного гостя — призрака черного монаха, который прошел мимо него по коридору и, не останавливаясь, посмотрел на него сверкающим взглядом.

Как только Байрон оставался один в Ньюстеде, он начинал думать о женитьбе. Почему бы и нет? В этом аббатстве слишком уныло. Было бы полезно завести кого-нибудь, «с кем бы время от времени можно было зевать вместе». Он «ценил не так уединение, как удовольствие рассказывать любимой женщине, как он любит уединение». Из всех видов любви он не испытал только брака. Он любил все необычайное, опасное. Жениться для человека с его репутацией — разве это не было необычайно? Близкие советчики поощряли его. Леди Мельбурн писала ему, что его спасение — это законная жена. Августа предлагала ему в жены кого-то из своих подруг.

Байрон — леди Мельбурн: «Я думаю, что жениться было бы самым благоразумным решением, но на ком? Я не могу предложить своего сердца и не жду другого взамен, но, как говорит Мур: «Красивая жена — это приличная ретирада для пресыщенного тщеславия развратника». Моя жена сможет делать все, что угодно, но она должна обладать хорошим характером, вести себя спокойно и предоставить мне свободу совести. Мне нужна скорее жена-приятельница, чем сентиментальная супруга. Я достаточно видел браков по любви, чтобы обречь себя на общую долю счастливых супружеств. Единственной неприятностью будет, если я влюблюсь в свою жену, — что мало правдоподобно, так как привычка странным образом влияет на мои чувства. А тогда я стал бы ревнивцем, и вы еще не знаете, каким чудовищем может сделать меня дурная страсть!»