Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Он работал над новой поэмой «Корсар», «написанной… con amore[35] и взятой из жизни». Он поставил эпиграфом стихи Тассо: I suoi pensieri in lui dormir non ponno[36]. Хотя поэма и была взята «из жизни», Конрад, Корсар, не был Байроном; но это был герой байронического типа, такой, каким Байрон описывал его Ходжсону еще в 1811 году и каким он изобразил его в «Гяуре» — свирепый и нелюдимый, дикий, управляемый своим роком, ураган, обрушивающийся на мир, «подобно самуму». О нем не знают, откуда он, куда стремится. Он окутан тайной. В его прошлом всегда скрывается преступление, которое нам остается неизвестным. «Для него не существует ни раскаяния, ни отречения, ни искупления, то, что совершено, не может быть уничтожено, нельзя изгладить неизгладимое; он обретет покой только в могиле. Это чаще всего вероотступник или атеист, он не ищет рая, он ищет отдыха. Чтобы отвлечься от самого себя, он бросается в действие, в борьбу; корсар или пират, он объявляет войну обществу: гонится за сильными ощущениями.

Ждет ли его гибель, — он готов любой ценой купить избавление от скуки».

Между Байроном и байроническими героями были явные черты сходства: высокое происхождение, пылкое и отзывчивое сердце в юности, разочарование, злоба, отчаяние. Но байронический герой переживал драмы, о которых Байрон только мечтал. Конрад был человеком действия, вождем пиратов; Байрон, которого угнетала его лень, бездействовал. Конрад был сильный, Байрон — хромой; Конрад — смуглый, Байрон — бледный. Смех Конрада был язвительной насмешкой, «которая приводила людей в ярость и в содрогание»; у Байрона смех был веселый и обаятельный. В Байроне было много детского. У него был и здравый смысл и юмор. Во время приступов ярости он на мгновение становился Конрадом, но в повседневной жизни Байрон и байронический герой мало походили один на другого и представляли друг для друга опасное общество. Байрон невольно приписывал людям, которых он хотел изобразить сильными, свою собственную слабость; байронический герой становился неестественной театральной фигурой, которой Байрон считал долгом подражать. Защищая Конрада, он защищал самого себя.

Природой все ж назначен не был он
Скликать убийц под сень своих знамен,
И много ранее он изменился.
Чем с небом и людьми порвать решился.
Он, разочарованья ученик,
Мудр на словах, в делах же прост и дик,
Тверд для уступки, горд для отступленья,
Душой простой был предан за глумленье
И в нем узнал источник бед своих…

Он слишком презирал людей для угрызений.

Это опять-таки был он, наивный юноша. Люди, женщины в особенности, заставили его пройти школу разочарования. С тех пор он увидел себя корсаром вне закона, человеком преступления и любви, рыцарем в своем роде, но врагом рода человеческого, за исключением одного существа, так как Конрад любил женщину, которую Байрон сначала назвал Франческой, в память леди Фрэнсис, а потом Медорой.

Они тоже представляли собой интересный материал для анализа, эти героини байронических поэм, нежные, неземные отображения того прекрасного идеала, который Байрон отчаялся найти в жизни. «Настоящий ценитель наслаждения, — говорил он, — никогда не пустит в свое воображение грубость действительности. Любовь не терпит ничего земного, материального, ей чуждо физическое в наслаждении. Только затуманенные воспоминания, о которых мы почти забыли, которые мы не смеем назвать самим себе, способны не вселять в нас отвращение». Удивительная философия для ученика леди Мельбурн. Но эти великие искатели наслаждении всегда разглагольствуют о пламенной любви, убедившись, что голая чувственность бессильна заглушить их скуку. Только женщины всегда остаются реалистками в любви, но Конрад, подобно своему творцу, любил рыцарской любовью Медору, Пэри своего воображения.

* * *

Байрон, вручив Меррею рукопись своего «Корсара», 17 января уехал с сестрой в Ньюстед. Тропинки и холмы — все было занесено снегом, и аббатство казалось удивительно красивым на этом зимнем фоне. Он сначала думал навестить Мэри Чаворт, которая жила так близко. Но дороги были размыты оттепелью, а Ньюстед, когда там Августа, был таким чудесным приютом. Совсем не требовалось, как с леди Каролиной, блистать остроумием на каждом слове. «Мы никогда не зеваем, и всегда во всем согласны, мы хохочем больше, чем это подобает в столь солидном доме. Кроме того, наша фамильная застенчивость позволяет нам в обществе друг друга быть более занимательными, чем мы бываем среди чужих людей».