Дон Жуан, или Жизнь Байрона

…В свой Ад вернись!
Ты власти не имеешь надо мной
И никогда владыкой мне не будешь.
Что сделал — сделано. Несу в себе
Такую казнь, что злее не измыслишь.
Бессмертный дух себе судья единый.
И за добро и зло он сам заплатит.
Не ты мой искуситель — ты б не мог
Ни обмануть, ни взять меня добычей,
Я сам свой разрушитель — и таким
И там я буду…

Таким образом, в первый раз Байрон, увлеченный Шелли в метафизические размышления, пробовал примирить непобедимое ощущение греха со скептической философией, не позволявшей принять ортодоксальные идеи ада и наказания. Он нашел поистине изумительное байроническое решение, сделав себя одного центром и сутью этой системы. Байрон сам был искусителем Байрона. И Байрон сам наказывал Байрона в Байроне. Байрон, он же и погибель Байрона, будет для Байрона загробной карой. Ад существует, но это не ребяческий ад Мэй Грэй. Ад существует, но он внутри нас, и живые сами погружаются в него.

Старик! Ведь умереть не так уж трудно…

Это была последняя фраза Манфреда аббату, это и есть, как писал Байрон Августе, «вся мораль поэмы». Не все люди боятся смерти. Одни боятся её потому, что любят жизнь, другие потому, что страшатся будущей жизни. Но человеческое существование — суровая битва, и бывают чувствительные существа, ощущающие безвыходный внутренний конфликт; для них смерть — как бы желанное успокоение. Байрон был из таких людей. Слишком мужественный, чтобы бежать от жизни, но слишком усталый, чтобы бояться смерти, он хранил о ней среди сутолоки этого странного карнавала никогда не покидавшую мысль. Как когда-то на серых стенах Ньюстеда, пляска смерти извивалась по фризам его венецианского убежища.

Ему стоило большого усилия написать этот третий акт. Первый вариант, отосланный Меррею, показался слабым всем его друзьям. Он переделал его. Наконец в июне 1817 года драма была напечатана в Англии. Это было довольно опасно для Августы, которую в глазах света любовь Манфреда к Астарте обвиняла самым прозрачным образом. «Никакое признание не могло бы быть более полным, — писала миссис Вильерс. — Это так прозрачно, что его друзья не решатся и подумать отрицать эти намеки… Видели ли вы журнал «The Day and New Times» от 23 июня? Там есть длинная критическая статья о «Манфреде», недурно написанная, по-моему, но полная намеков, и совершенно явных, на Августу». Что же касается самой Августы, теперь уже окончательно прирученной, она писала Аннабелле, спрашивая, что она должна говорить о «Манфреде», если её спросят. «Вы не можете говорить о «Манфреде», — ответила ей леди Байрон, — не выражая вашего неодобрения самым определенным образом».

* * *

Весной, когда Байрону стало лучше, доктора посоветовали ему переменить климат, чтобы совсем избавиться от лихорадки. Хобхауз, который находился в Риме уже пять месяцев, занимаясь археологией, звал туда своего друга. Байрон колебался. Мажет быть, это было наивно, но мысль покинуть Марианну делала его совершенно «каролиническим». Она хорошо ухаживала за ним во время болезни. Он не хранил ей верности, но был привязан. Как только он влюблялся, его сейчас же увлекала нелепая надежда, что найдет прекрасную душу. И даже Марианна Сегати, снисходительная супруга венецианского торговца, становилась неожиданным воплощением «прекрасного идеала».

С другой стороны, путешествие в Рим давало возможность написать четвертую песнь «Чайльд Гарольда», и он решился послушаться медиков. Проехал через Феррару, где написал «Жалобу Тассо» и видел гробницу Ариосто, Флоренцию, где нашел, что одна из женщин на картине, изображавшей «Избиение младенцев», походила на леди Понсонби. Как Флетчеру, ему всюду мерещились английские лица. Затем по дороге в Рим он проехал около Тразименского озера. В детстве скромный священник Пэтерсон рассказывал ему о земле, покрытой мертвецами, и о ручье, в котором текла кровь карфагенян и римлян. Крестьяне показали ему этот ручей, за которым осталось имя Сангвинетто[54]. Озеро было словно серебряный листок; хорошо возделанные поля и группы деревьев являли мирный пейзаж.

В Риме, как всегда, он жил в двух планах: Байрона и Чайльд Гарольда. В плане Байрона он много ездил верхом, исправлял проклятый третий акт «Манфреда», который мерреевский синклит продолжал упрямо отвергать, и писал Муру: