Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Ужасное сочинение, где старая гувернантка, в конце концов, сравнивалась с маской Горгоны, после страшнейшего описания её пергаментных щек, каменных глаз и желтой крови, превращавшейся под кожей в застывшую грязь. Преувеличение? Конечно, но он уже не мог владеть собой; чувствовал себя затравленным зверем перед всеми этими светскими сплетнями. Политические круги, напавшие на него в момент появления «Корсара», снова свирепо подняли голос. Неосторожный, как всегда, он только что опубликовал стихи (якобы переведенные с французского), где называл Наполеона «сыном свободы», и оду звезде Почетного легиона, «звезде отважных, чьи лучи — это души погибших героев». Трехцветное знамя сравнивалось с «радугой, чьи божественные цвета были избраны Свободой». Журнал «Чемпион», публикуя «Домашние» стихи лорда Байрона, сообщал, «что он дает их читателям, чтобы показать, какие нравственные качества сопровождают политические убеждения благородного лорда…» Эта кампания выставляла Байрона врагом Англии. Его «невинная жена, столь скромная и сдержанная», выставлялась символом всех британских добродетелей. Все как будто радовались, что он оказывался виновным. Этот поэт, распутник, либерал, калека никогда не был истинным англичанином. «Он разыгрывал из себя мятежника, восставал против всех домашних приличий. До тех пор пока его поведение могло сходить за литераторскую аффектацию, возмущаться могли только самые строгие люди. Но когда скандал перешел за пределы фантазии в доме 13 на Пиккадилли-Террас, дело приняло другой оборот» — и мнение средних классов обратилось против Байрона.

Когда он входил в палату лордов, вслед ему раздавались оскорбительные замечания; в самом собрании никто не говорил с ним, исключая лорда Холлэнда. Газеты тори сравнивали его с Нероном, Гелиогабалом, Генрихом VIII и с самим дьяволом. Роджерс, его садистский друг, считал своим долгом держать Байрона в курсе самых ругательных статей: «Я уверен, — говорил он, входя в комнату Байрона с газетой в руке, — что тут есть еще какой-нибудь выпад против вас, не обращайте на это никакого внимания». Он разворачивал газету и начинал читать вслух, поглядывая время от времени, как это действует на Байрона. Однажды статья заканчивалась так: «Что же до этого поэтишки, этого пренеприятного субъекта, мистера Самуэля Роджерса…» Роджерс вскочил и швырнул газету. «Это, должно быть, каналья Крокер», — сказал он и посоветовал Байрону вызвать автора на дуэль.

Либеральные салоны не решались его защищать. Его личная жизнь была жизнью его касты и его времени, но он совершил непростительную ошибку, создав себе из этого славу. Леди Мельбурн когда-то предостерегала по поводу его цинизма. Теперь она уже не могла его спасти. Леди Джерсей, мужественный друг, пробовала пойти против течения и устроила бал, на который пригласила Байрона и Августу. Но едва брат с сестрой появились, гостиные опустели. Бедная леди Джерсей! Ни нежный цвет её лица, ни коралловое ожерелье, ни живость её очей, ни остроумие, ни прекрасные её руки не помогли ей в этот день победить ненависть. Кроме нее, нашлась только одна женщина, решившаяся поговорить с Байроном и Августой, — это была красивая рыжеволосая мисс Элфинстон. Мужчины смотрели неумолимо, некоторые удалились, чтобы только не подавать руки Байрону. Он стал в угол, скрестил руки и с презрением смотрел на враждебную толпу, замечая движения каждого из них. С этого вечера он почувствовал себя более твердым. «Странно, но волнение, каково бы оно ни было, всегда поднимает мужество и ставит меня на ноги, хотя бы на некоторое время». Грандиозность его несчастья давала то, в чем он нуждался: возможность играть большую роль, хотя бы и сатанинскую. Быть отброшенным всем обществом — в этом была своя красота. Изгнанный из своего внутреннего рая, он видел себя изгнанным из своей страны путем остракизма, более явного и грубого, чем голосование в палате. Пусть так. Если Англия не желает его присутствия, он снова пустится в странствования.

Из всех живых существ, с которыми его должно было разлучить изгнание, он сожалел только об одном — об Августе. В пасхальное воскресенье, 14 апреля, он приехал к ней проститься. Она была накануне родов и уезжала к себе в деревню. Августа провела с ним печальный вечер, и к концу свидания он в первый раз заговорил об угрызениях совести и заплакал. После того как миссис Ли уехала в Сикс-Майл-Боттом, Байрон написал Аннабелле, поручая ей свою сестру:

«Еще несколько последних слов… кстати, их не так много и они таковы, что вы обратите на них внимание. Я не жду ответа, это неважно, но, по крайней мере, вы меня услышите. Я только что от Августы, это чуть ли не последнее существо, которое вы меня заставили покинуть… Куда бы я ни уехал, а я уезжаю далеко, мы с вами никогда не встретимся ни в этом, ни в ином мире… Если со мною что-нибудь случится, не забудьте Августу, а если и она исчезнет — то её детей…»

* * *