Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Текст Хобхауза (7 марта 1816 г.): «Леди Байрон официально заявляет, что единственной причиной или поводом, побуждающим разойтись с лордом Байроном, является её убеждение в том, что дальнейшая их супружеская жизнь, в силу несовместимости взглядов и привычек, не принесет им духовного счастья… Она официально и категорически отрицает за себя и за свою семью какое бы то ни было касательство или доверие к скандальным и клеветническим сплетням, распространяющимся…»

Леди Байрон отказалась подписать. Тогда друзья Байрона составили другой текст, менее отчетливый. Леди Байрон уже не просили удостоверить, что она не верит распространившимся слухам. Chia удостоверяла только, что они исходили не от нее.

«9 марта 1816 г. Леди Байрон заявляет, что она не считает себя никоим образом ответственной за оскорбительные слухи, которые могли распространиться в свете о характере и поведении лорда Байрона. Они, безусловно, не исходили от неё и не распространялись ни ею и никем из её близких. Оба обвинения, о которых упоминает мистер Уильмот, не входят в число тех претензий, которые, если бы развод не состоялся по дружескому соглашению, она сочтет для себя необходимым предъявить лорду Байрону».

Это было менее удовлетворительно, чем документ Хобхауза, но приходилось этим довольствоваться. Оставалось разрешить денежный вопрос, который, к сожалению, был чрезвычайно важен для Байрона, сидевшего в это время без единого пенни. Он был в таком денежном затруднении, что в первый раз, несмотря на свои предубеждения против писательского ремесла, решился принять чек от Меррея. Наконец поверенные пришли к соглашению. Из тысячи фунтов, которые входили в приданое леди Байрон, она получала пятьсот фунтов, другая половина оставалась Байрону. После смерти леди Ноэл «третейский суд» должен был разделить между супругами доходы от наследства дядюшки Уэнтворта. Итак, Байрон, кроме своих личных доходов, получал в собственность пятьсот фунтов и большие надежды.

* * *

В доме на Пиккадилли-Террас было так грустно, как будто там кто-то умер. По залам слонялись судебные приставы, сваливая в кучу книги перед продажей. 6 апреля состоялся аукцион. Меррей купил большую часть книг и ширмы, на которые Байрон наклеил портреты Джексона, Анжело, и гравюры, изображавшие знаменитые матчи бокса.

В комнате повсюду стояли склянки с пилюлями и микстурами, прописанными ему от болезни печени. Забытые мелочи еще напоминали об Аннабелле. В этой унылой атмосфере Байрон успокаивался медленно. Подобно иным людям, выросшим в сыром и туманном климате и чувствующим себя здоровыми лишь среди туманов и дождей, он не выносил солнца счастья. Аннабелла ушла. Как Эдльстон, как Мэтьюс, как Маргарет Паркер, как его М. Э. Ч., как странная миссис Байрон, — и она выскользнула из его жизни. Она уже приобретала то таинственное очарование, каким обладали для него тени прошлого и смерть. Один в этом большом доме, он бродил вечерами, присаживался за свой рабочий стол и вспоминал о тех часах, которые были отрадными, об этой головке, слишком тяжелой от дум, которая так часто искала отдыха на его плече, об этой маленькой девочке, которую он называл «орудием пытки», когда она была здесь, и которая стала ему дорога теперь, когда он лишился ее. Он брал листок бумаги и писал, покрывая его слезами, и снова находил без усилий тот живой и простой ритм, который сам по себе вызывал в нем мучительную боль:

Прощай, и если уж наверно,
Ну, что ж, простимся навсегда,
Неумолимая, — но в сердце
Не будет злобы на тебя.

И то, что на сердце горело,
Где сладко засыпала ты,
Тогда прочесть ты не сумела,
А ныне не скажу — прочти.

Да, многому я был виною,
И пусть бы был наказан я,
Но хоть не этою рукою,
Что столько нежила меня.

Но знай, что медленной кончины
Любовь должна в разлуке ждать,
И невозможно в миг единый
От сердца сердце оторвать.

Прощай! С тобою разлученный,
Теряю все, что я люблю.
Один — увядший и сожженный —
Погибнуть больше не могу.

Иногда в нем поднималась злоба. Он особенно ненавидел миссис Клермонт, которую не без основания подозревал в том, что она подговаривала леди Байрон покинуть его; он написал на неё обидную и злобно-обличающую сатиру:

Росла на чердаке, воспитана на кухне.
Пожалована от людской к столу…