Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Но леди Байрон была грустна. Она утратила свой свежий деревенский румянец, чувствовала себя одинокой. Друзья Байрона, Киннер, Хобхауз, — все те, кого она называла «бандой с Пиккадилли», ей не нравились. Киннер купил на имя Байрона пай в Дрюриленском театре, чтобы друг мог войти в правление театра. Аннабелла не любила этот мир кулис. Она знала, что Байрон бывает в Мельбурн-Хаузе, это тревожило. «Тетушка» была опасной советчицей. Но что делать? В глазах света Мель-бурны, Лэмы были родными и друзьями Байронов. Каролина и Вильям опять ворковали, как голубки. Байрон был принят у них, все было в порядке. Он говорил теперь, что Каролина очень скучна, но привлекала его как бывшая возлюбленная, с которой можно говорить свободно, и не доверие льстило ему. Леди Байрон сама была однажды в Мельбурн-Хаузе и там имела несчастье встретиться с миссис Чаворт-Мастерс, Мэри Энн, вылечившейся от своего нервного заболевания. Аннабелла писала об этом визите Августе: «Я никогда не рассказывала вам о моей встрече с миссис Мастерс у Каролины. Она расспрашивала о Байроне. Я в жизни не видывала такой злобной кошки. Любая женщина показалась бы праведницей рядом с ней. Ах, если б я могла уехать из этого ужасного города, от которого схожу с ума… Уверена, что в деревне я сразу бы поправилась и прекрасно зажила, и ко мне вернулось хорошее настроение». Ничего не могло быть мучительнее для леди Байрон, влюбленной, ревнивой, целомудренной, чем эта жизнь в Лондоне, где она постоянно чувствовала, как за каждым её шагом следят враждебные женщины, которых когда-то любил её муж; а она боялась выдать чем-нибудь, что её замужество было неудачно.

Но самое главное — это была Августа. Через десять дней она явилась и устроилась на Пиккадилли-Террас. Как могло случиться, что Аннабелла её пригласила? «Безнадежно было, — объясняла она, — стараться держать их вдали друг от друга, — с другой стороны, мне казалось возможным создать между ними простые невинные отношения. Я чувствовала себя на страже этих двух существ». Байрон, увидев Августу, смерил её своим знаменитым взглядом исподлобья, полным ненависти. Через несколько минут он снова поддался её обаянию. «Вы сделали большую глупость, пригласив её к нам — сказал он жене. — Вы это еще почувствуете. Многое изменится для вас во всех отношениях».

В результате снова началось то, что происходило в Сикс-Майл-Боттгоме. Вечером Аннабеллу снова высылали в её комнату, где, не будучи в состоянии заснуть, она ждала, не послышатся ли шаги мужа. По звуку его шагов она узнавала, в каком настроении он появится. Если шаги приближались с угрожающей энергией, это означало, что он в бешенстве; иногда его шаги сочетались с шагами Августы и слышались взрывы смеха. Отношения этих трех существ были поистине необыкновенными. Аннабелла звалась Pip, Августа — Goose, Байрон для своей жены был Duck (мой утенок), а для сестры — Бэби. Бывали все же и счастливые минуты. Байрон говорил жене: «Если бы я знал вас с пяти лет, я мог бы быть счастливым». И еще: «Бедная моя малютка, вам, право, не так много нужно, чтобы вы были довольны». Но иногда бывало так ужасно, что Аннабелла начинала ненавидеть Августу до того, что ей хотелось убить свою гостью. «Я сходила с ума и, чтобы спастись от этого наваждения, желания мести, вынуждена была заменить месть романтическим всепрощением». Как когда-то в детстве она защищала Фермопилы и ухаживала за чумными, так теперь ей хотелось спасти женщину, бывшую причиной её несчастья. Так ненависть превращалась в горячую, безнадежную дружбу. Как всех влюбленных женщин, её притягивало прошлое мужа. Августа как раз была той, «которая знала». А кроме того, она была еще той, которая защищала Аннабеллу, когда её присутствие раздражало Байрона. Все же в конце июня леди Байрон дала ясно понять своей невестке, что её присутствие у них затянулось, и миссис Ли вернулась в Сикс-Майл-Боттом.

Всю весну 1815 года почти каждое утро Байрон проводил час или два в издательстве у Джона Меррея. Там он встречался с одним из тех редких писателей, которые вызывали в нем чувство уважения и восхищения, — с сэром Вальтером Скоттом. Им обоим доставляли удовольствие их беседы. Скотту говорили, что Байрон — юноша со странностями, но у него не было этого впечатления. Он был одним из немногих, кто мог оценить все благородство характера Байрона. В религии и в политике они принадлежали к разным лагерям, но Скотт сомневался, чтобы у Байрона были твердые убеждения на этот счет. Он сказал ему, что через несколько лет его убеждения еще изменятся. Байрон на это запальчиво ответил:

— Надо полагать, что вы один из тех, кто предсказывает, что я стану методистом.

— Нет, нет, — отвечал Вальтер Скотт, — я не думаю, что ваше обращение будет носить столь банальный характер. Я скорее допустил бы, что вы примете католическую веру и будете отличаться суровостью самоотречения. Религия, к которой вы могли бы привязаться, должна иметь большую власть над воображением.

Байрон задумчиво улыбнулся и ответил «нет».