Домино

Покончив со своим делом, мой посетитель застегнул штаны и удалился почти без слов, забрав с собой театральный костюм; я же, полная стыда, осталась на постели обнаженной — и, сжавшись в комочек, лила слезы. Наутро, однако, мне вновь принесли carte-de-visite, потом еще — и еще. Каждый раз появлялся новый костюм — и, по просьбе моего покровителя, я должна была представать в очередном наряде перед его критическим взглядом. Но день ото дня он все реже заговаривал о моей роли, а костюмы все меньше и меньше подходили для сцены. Улучшения в них он теперь вносил споро и решительно, свободно орудуя руками. Раза два он демонстрировал костюм на себе: шелковые чулки и белье, подвязки, тонкая сорочка, меховой палантин. Однажды он втиснул себя в корсет и заставил меня за расшнуровкой обращаться к нему «миледи». В то памятное утро он также нарумянил себе щеки, накрасил губы и натянул на себя какое-то причудливое восточное одеяние. Или же, подражая благородному примеру миссис Чарк, надевал на меня бриджи, мужской шелковый плащ, парчовую треуголку и черного цвета сапоги. Затем выводил меня на короткую прогулку через Ковент-Гарден, где мы покупали корешки и травы. Однако вскоре, несмотря на все эти причуды, я начала ему надоедать.

Долго теперь он у меня не задерживался, наше совместное занятие длилось считанные минуты и проходило на более привычный манер. День-другой он вообще не показывался. Как-то перед обедом я шла мимо театра «Ковент-Гарден» — и что же увидела? «Мирской путь» выдержал уже три представления, через две недели спектакли прекращались, а в следующем месяце труппа выезжала на гастроли в два других театра. О, бедная, бедная Слабость!

— А что же ваш кавалер? — полюбопытствовал я. — Уж он-то наверняка мог бы защитить вашу честь и спустить с лестницы этого пройдоху распорядителя!

— Защитить мою честь! — Элинора в волнении тряхнула локонами, но, помолчав, заговорила более спокойно. — Я все это время его не видела — и, конечно же, была озадачена его отсутствием. Между тем, от любви я сделалась совсем больна. В поисках суженого я добралась до Спитлфилдза — как и вчера, пешком, — и что же увидела? Ту самую груду развалин, которая и сейчас обозначает место, где стояло скромное жилище моего дорогого отца. Здание обрушилось в глухую полночь, дождливой порой, как падает замертво посреди улицы ломовая лошадь.

— Ага, и ваш юный поклонник погиб! — проговорил я с сочувственным вздохом.

— Нет-нет! — возразила она. — О, если бы это было так! Он уцелел, вот в чем жалость. Увы, погибли мои дорогие родители, которые покинули дом сквайра с позором и в горести. Оба… оба были раздавлены… их кости все еще… все еще там, внизу…

Элинора оказалась не в состоянии подробно обрисовать судьбу несчастных, но тем не менее и я, вместе с ней, был расстроен до глубины души. После короткой паузы, в продолжение которой Элинора почти не отнимала от лица носовой платок, она отерла глаза в последний раз и вновь приступила к рассказу:

— Говорят, галантность таит в себе все пороки. Равным образом и порок не обходится без галантности. Днем позже мой ухажер явился ко мне на Грейт-Харт-стрит, куда я вернулась, исполненная скорби. По его словам, он был на гастролях с труппой — в Бате. Исполнял должность главного суфлера; ему обещали роль со словами, но обманули… Разве я не получала от него писем? Нет? Неужели? Вмешался, воскликнул он, какой-то негодяй. Кто бы это мог быть? Мистер Ларкинс? Нет, конечно же, нет. Нет-нет! — джентльмен с самой безупречной репутацией, мистер Ларкинс…

Нетрудно вообразить, как я встрепенулся при упоминании этого имени и чуть не выронил кисть.

— Мистер Ларкинс? — перебил я. — Этого проходимца звали Ларкинс?!