Доминант

И вот, будучи, или находясь, так сказать, в самом эпицентре страдания, сохраняя разум, мне захотелось вывести универсальную форму переживания этого самого страдания. Я «присмотрелся», «прислушался». По всему, у меня уже началось свыкание со страданием, я уже переживал его так, что оно мне не докучало, и я мог пытаться брать от жизни то, что я могу здесь и сейчас – моё обычное состояние. Я мог размышлять – и я это делал. А почему я мог это делать? Что позволяло мне это делать? Потому что всё, что сейчас происходило, происходило зачем-то. То есть было зачем-то нужно. Лёжа под сыплющимися на меня ударами, я думал, почему я позволяю сейчас делать это с собой? Ответ: это надо этой женщине, чтобы освободиться от монстра. А почему меня так волнует, чтобы она это сделала: и нанесла серию ударов, и освободилась от монстра? Потому что потом, когда это состоится, я буду причиной её изменения. И тогда мы с ней будем оба мной восхищаться. А зачем мне надо, чтобы мы с ней оба мной восхищались? Чтобы пережить значимость. А зачем мне надо пережить значимость? Чтобы подтвердить состоятельность. А зачем состоятельность? Чтобы быть счастливым. И вот тут я спрашивал себя, пока Марта задыхалась на шестидесятом, может, ударе. Что помогает мне переносить это: то, что у меня такая высокая цель или сами размышления о ней? В один момент хорошо и нужно одно, в другой момент другое. Вот, что однозначно.

Я понял, что большего в таких условиях от своей умственной деятельности не добьёшься, поэтому решил сосредоточиться на моменте, на происходящем, тем более что близился конец сессии. Спина и ползадницы горели, и продолжали принимать впивающиеся «хвосты» плети. Было ощущение, что при каждом ударе кожа лопается, но тут же восстанавливается, чтобы противостоять новому удару. Иногда концы плети «залетали» на нетронутые участки кожи на талии или промежности (Марта крутилась вокруг меня и пыталась разнообразить удары), и это обжигало болью и наслаждением, которое блеклым подобием проявлялось в уже «отбитых» местах от ударов. Я стал крутиться телом, подставляя те его участки, в которых, как мне казалось, удар мог породить особый род наслаждения, хоть и, я так понимаю, при присутствии боли.

И вдруг мне стал «слышаться» звук шуршания полиэтилена. Будто несколько десятков людей на некотором расстоянии от меня стали теребить полиэтиленовыми пакетами в своих руках, и при этом все стали приближаться ко мне. Звук становился всё громче и громче, и всё приближался и приближался, пока не оказался у самых моих ушей. Через мгновение этот звук стал «просачиваться» ко мне через уши, заполняя мозг. Когда я уже ничего не слышал кроме этого шуршащего звука, он стал «учащаться», если можно так выразиться. Интенсивность шуршания становилась всё сильней и сильней. Параллельно внутри возник какой-то такт, который слился с этим шуршанием, и тоже стал «учащаться». Мне стало казаться, что я сейчас начну «скручиваться» от ощущений. Было невыносимо терпеть, что всё, слившиеся воедино: и шуршание полиэтилена, и такт - становились всё интенсивней и интенсивней, а конец всё не наступал и не наступал, постоянно срывая и сдвигая ожидания мозга о границах частоты этого такта, вселенной. Я «сжался»… И тут вдруг раздался хлопок, и наступила эйфория. Я плыл на своих ощущениях, не чувствуя ни своего тела, ни своего мозга, не осознавая кто я, весь на галлюцинациях и в абсолютной сюрреальности.

Марта закончила свою «терапию», когда нанесла сто ударов, которые планировала, и я могу догадываться, что она в тот момент переживала, смотря на проделанное, видя меня «без сознания»… Потому что приведя меня в чувства, обработав мне израненные места, собравшись (мы, не сговариваясь, решили избежать «кофейного прощания»), будучи провожаема мной в прихожей, когда ей позвонили, что такси подъехало, она опустилась передо мной на колени, а я дал ей это сделать, и даже не бросился её поднимать.