Домик в Армагеддоне

Надя высматривала Фиму или его сверстников, но их здесь не было. Мужички лет за тридцать. Крепкие, легкие, то и дело ненароком расплескивающие избыточную энергию – смачно, с хрустом, потягивающиеся с дороги, шумно вдыхающие осенний воздух. Одеты неприметно: джинсы, однотонные темные футболки, простенькие кроссовки. Отойдя от машины, мужчины коротко кивали отцу. Неторопливо, избегая гомона, переговаривались.

– Слава богу, на месте, – тихо сказал один из них, только что разминавший затекшую спину.

– И легко добрались, зря только страху на себя нагоняли, – ответил ему другой и, низко пригнув голову, перекрестился. Вслед за ним перекрестились еще несколько человек.

– Не иначе Юлиными молитвами. А насчет лишнего страху – это ж тебе не щи солить, всегда лучше перебдеть.

– Шло бы и дальше так.

– Так и будет.

– Давайте-ка, братцы, сразу, не зевайте, – скомандовал кто-то, оставшийся в машине.

Мужчины вернулись к “Форду” и скоро зашагали в сторону дома с тяжелыми брезентовыми баулами. Кто-то тащил, закинув на плечо, кто-то на согнутом предплечье.

– Семен, ты будто теннисные ракетки прешь.

– Ну?

– Так горизонтально неси, чего ты?

– А какая разница?

– Вот ведь! Разница! Небрежно несешь!

Сложили ношу в гараж, вернулись к машине. Некоторым досталось еще по баулу, другие остались без дела.

– Возле Иоанна служба-то будет, Димыч?

– Не знаю. Храм-то закрыт.

– Я и говорю – возле. А то и открыть недолго. Храм-то освященный.

– Не знаю. Скажут.

Надя наблюдала за этими людьми с хорошо знакомым ей, но нисколько не притупившим своей остроты смешанным чувством. Точнее, это были два отдельных чувства, которые вовсе не собирались смешиваться, а только вступали в какую-то бесконечную, напрасную, бесплодную реакцию. Жаркое любопытство, в котором каждый раз дышала надежда: вот сейчас, сейчас тебе откроется – и одновременно тяжкий, леденящий стыд, будто подсматривает в замочную скважину и уже слышит за спиной чьи-то близкие шаги, а оторваться не может.

Это началось с ней еще летом, когда у них с Ефимом вдруг оборвалась только-только наметившаяся, как верилось Наде, дружба. А когда отец ушел к Фиме, Надя начала ходить в церковь. От случая к случаю, под настроение, но все чаще и чаще – и в какой-то момент с удивлением призналась себе, что ее влечет туда ей самой непонятное и даже неприятное любопытство – она ходит туда смотреть на людей. На прихожан.

На иконах золотились литые, цепко нацеленные куда-то – но почему-то не в нее, не в смотрящую прямо на них Надю – лица. Лица-знаки: предостерегающие, запрещающие.

Чтобы понять, от чего именно предостерегающие и что запрещающие, нужно было большое специальное усилие – и Надя откладывала это на потом. А пока… пока в церкви она была занята тем, что шпионила за людьми. В этих лицах Надя пыталась уловить спасительную подсказку, которую можно было бы понять уже сейчас.

Попадались ей и такие же, как она сама, наблюдающие. Поймает тоскливый вопросительный взгляд – и отвернется. Такие, как она, ее не интересовали. Надя выбирала тех, в ком угадывала воцерковленных – других. Взаправдашних. Чужих – да, пока непреодолимо чужих для нее. Но не для Фимы.

Какие же вы? Какой нужно быть, чтобы стать Фиме родной и близкой? Ведь не в монастырь он ушел, а к людям, к обычным живым людям, говорящим обычным человеческим языком, совершающим обычные человеческие поступки. К людям. Просто они – другие люди.

Сейчас перед ней, за стволами молодого прозрачного сада, стояли те, кто для Ефима – родные и любимые, а ей – чужие. И она им – такая же чужая, пришлая. Надя совсем не удивилась, когда, заметив ее, сидящую в беседке, один из мужчин глянул холодно и отстраненно. Потянул за локоть стоящего рядом с ним – смотри, мол, кто такая? Тот, кому указал на Надю заметивший ее человек, взглянул так же холодно, но вскользь: его привлекло что-то более важное, и он поспешил к машине, сменив выражение лица в ту же секунду, как отвернулся от Нади. Аккуратные усы, волосы иссиня-черные, лицо живое – Надя невольно залюбовалась.

Да, эти люди притягивали ее – как все, в ком она читала силу и целеустремленность.

Отец уловил взгляды, брошенные в сторону беседки. Махнув пару раз успокаивающе рукой, подошел к столпившимся перед “Фордом” мужчинам, что-то тихо им сказал – наверное: “Это моя дочь. Не волнуйтесь”. Все, кто стоял там и к кому обращался отец, посмотрели в ее сторону. Один из них произнес что-то односложное, отвернулся. Отвернулись и остальные. Отец сказал еще что-то. Ему не ответили. Он вернулся к своей груше, привалился к ней плечом – вдруг ахнул, совсем как тогда, когда вспомнил, что должен запереть ворота, и поспешил в дом.

– Осторожней, Юленька. Не прощу себе, что поддался. Не нужно было тебе ехать.

Упрямая!

– Спасибо, солнышко. Все хорошо, хорошо. Я и сама могу.

Из-за “Форда”, заботливо поддерживаемая мужем под локти, вышла беременная.

Встала посреди дворовой площадки, сказала: “Фух”, – поправила края облегающего скулы платка, подняла веснушчатое, тронутое задумчивой улыбкой лицо.