Домик в Армагеддоне

– А какая она – нормальная жизнь? – неожиданно для самого себя обронил Степан Ильич.

Слова давались ему нелегко – будто песок языком выталкивал, но когда-то надо, наверное, сказать. Произнести. Когда уходил от них, сказать не сумел. Все, на что хватило смелости, – сбивчивое, со множеством перечеркнутых, поверху переписанных фраз письмо, прикрепленное магнитиком к холодильнику. Туда же крепили счета за телефон и коммуналку.

– Знаешь, я в последнее время думаю: может быть, нормальная – и есть самая пропащая? Вот как моя. Или нет? Ты не перебивай, Надя. Или нормальная – самое большое испытание, какое только может выпасть? Не знаю. Я в моей нормальной жизни бросил сына… Младенца. Его мать погибла, а я бросил. Вот такая моя нормальная жизнь, дочь. Кто-то, может, и справляется с нормальной жизнью. Я вот не справился. Не судьба мне, Надя, нормальной жизнью жить. Не судьба.

Надя отвернулась, качнулась несколько раз всем телом.

Молчит. Губы сжаты.

Не станет она об этом. Отмолчится. Не станет. О самом главном никогда не говорит.

Обходит. Так уж устроена. О чем угодно, но о главном – никогда. И ему, наверное, не надо было. Она и без его слов все понимает. Может быть, лучше даже, чем он сам. Это он от нервов сорвался. Да и то сказать, привык тут слышать такие, раскаленные речи. С ней этого нельзя.

Ни с того ни с сего вспомнил прибаутку из ее детства: Надюшка-пампушка, дай папушке плюшку. Нужно было губами шлепать и слегка шепелявить. А она принималась щеки раздувать изо всех сил, как трубач, – изображала пампушку.

Нужно о другом. О самом простом. Непременно – о самом простом.

– Ты завтракала?

– А как же!

– Дома?

– Дома.

– Что на завтрак было?

– Сырники.

– Со сметаной?

Надя медленно, будто стряхивая что-то невидимое, проводила ладонью по ладони.

Степан Ильич улыбнулся: он отлично помнил этот ее жест – тихое поглаживание ладони. Будто другого человека по руке гладит, утешает. Вдруг почувствовал, как ему радостно наблюдать за ней.

– Сметана оказалась старая, – сказала Надя, поворачиваясь к отцу. – Мама думала, что вчера купила. Оказалось – давношняя. Пришлось без сметаны, с сахаром. А ты чего улыбаешься?

– Так.

– Чуть не забыла. У меня в сумке и для тебя сверточек. Я же к тебе ехала, вот мама и нажарила. Мама, правда, боялась, ты не возьмешь. Ты возьмешь? – Степан Ильич кивнул. – Чего улыбаешься, скажи?

– Да сам не знаю.

Надя обхватила себя руками.

– Осень, зараза, подкралась. Снова слякоть, насморки. – Зажмурившись, Надя положила ему голову на плечо. – Пап, как хорошо видеть, что ты улыбаешься. Ты так улыбаешься – как мальчик. Ты же у меня совсем мальчик, пап.

– Ну прямо!

– Непутевый мой мальчик. Дай ручку.

Взяла его за руку.

– Холодная, – сказал Степан Ильич. – Давай я плед вынесу?

– Не, – качнула головой. – Не надо.

– Замерзнешь.

– Не. Слушай, а у них там иконы везде, да?

Улыбнулся опять:

– Почему – везде?

***

Во двор плавно, почти беззвучно вкатился микроавтобус “Форд”. Оборвавшись на полуслове, Степан Ильич поднялся, шагнул в сторону машины, возле ступеньки остановился. Обернувшись, сказал Наде виновато:

– Ты бы, Надь, платок на голову накинула. Есть у тебя платок, шарфик какой-нибудь?

Надю больно кольнула внезапная подавленность отца. Снова этот потерянный вид, суетливые пальцы, похожие на поклевывающих корм воробьев. Догадалась: она сейчас подводит его. Полезла в сумку, вынула блескучую кепку с логотипом “Медиа Пресс”, накинула на голову.

– Только это. Можно?

Отец без всякого энтузиазма рассмотрел покрытую стразами кепку, неопределенно пожал плечами.

– А так?

Надя развернула кепку козырьком и логотипом назад.

Отец вздохнул и повернулся к машине.

– Я тебе потом вынесу.

Машина стояла с заглушенным двигателем, но из нее никто не выходил.

– Ах! – Спохватившись, отец кинулся к воротам. Увидев, как он неуклюжей трусцой пробирается между молодыми деревцами и машет рукой в сторону машины – мол, бегу, бегу, – Надя отвернулась. Оставшись сидеть в беседке, она всматривалась в тонированное лобовое стекло. Не видно. Перевела взгляд на пестрый борт микроавтобуса и вдруг узнала его. Во весь борт – яркие силуэты строительных кранов и высоток и размашистое “Глория Билд”. Тот самый микроавтобус, крицынский.

Захлопнулись створки ворот, грюкнула металлическая задвижка, и отец медленно, как-то вопросительно двинулся к машине. Он будто собирался спросить кого-то или пытался вспомнить: теперь-то что? Встал к Наде спиной, опершись рукой о ствол груши. Потом решил сложить одно в другое стоявшие возле него ведра, плотнее прикрутил кран на колонке.

Из салона “Форда”, с обратной от Нади стороны, начали выходить люди. Их было человек десять, наверное. По двору растеклось упругое, полное живых пружинок движение.