Домби и сын

Сильное умственное раздраженіе было для него не новостью даже передъ этими послѣдними страданіями. Крѣпкія упрямыя натуры могутъ слишкомъ долго бороться противъ всякихъ искушеній; но какъ скоро подорванъ фундаментъ, зданіе можетъ рухнуть въ одну минуту. Организмъ м-ра Домби былъ такой же развалиной, какъ и его домъ.

Наконецъ, онъ началъ думать, что ему нѣтъ никакой надобности идти. Онъ можетъ оставить за собой, что пощажено его кредиторами, — они пощадили бы больше, если бы онъ самъ этого хотѣлъ. Нѣтъ, разорвать связь между нимъ и этимъ опустошеннымъ домомъ — то же, что разорвать и другое послѣднее звено…

Онъ принимался ходить взадъ и впередъ, и тяжелая походка слишкомъ ясно была слышна въ послѣдней комнатѣ ключницы, но слышна, какъ страшная поступь выходца съ того свѣта. Такъ, по крайней мѣрѣ, казалось м-съ Ричардсъ.

Свѣтъ былъ очень занятъ и слишкомъ безпокоился о немъ. На биржѣ перешептываются, смѣются, клевещутъ, сплетничаютъ. Всѣ и каждый болтаютъ о немъ всевозможныя небылицы. Все это приходитъ въ голову м-ра Домби, и онъ измученъ до крайности. Предметы начинаютъ темнѣть въ его глазахъ. Все тускло и сѣро. Нѣтъ болѣе Домби и Сына, нѣтъ дѣтей. Объ этомъ должно подумать хорошенько завтра.

И онъ думалъ объ этомъ завтра. Неподвижный въ своемъ креслѣ, онъ, время отъ времени, заглядывалъ въ зеркало, и страшная картина высовывалась на него изъ этого стекла.

Это была фигура блѣдная, изнеможенная, страшное подобіе его самого, фигура дикая, съ полуясною мечтою, съ полусоннымъ бредомъ. То поднимаетъ она свою голову, разсматривая линіи и впадины на своемъ лицѣ, то опускаетъ ее опять и снова бредитъ. Фигура поднимается, встаетъ, шагаетъ, проходитъ и возвращается опять, положивъ на грудь какую-то вещь съ уборнаго стола. Теперь она угрюмо смотритъ на полъ по направленію къ дверямъ и думаетъ.

— Что, если?… Уфъ!

Если бы, думаетъ она, потекла по этой дорогѣ кровь, дальше и дальше, здѣсь и въ коридорѣ, — уфъ! — какъ долго она бы текла! Вотъ тутъ была бы лужа, тамъ струя, a тамъ опять маленькая лужа, и блѣдный раненый человѣкъ умиралъ или былъ бы трупомъ, если бы отыскали его по этому слѣду. Долго объ этомъ думала она и, вдругъ, поднявшись съ своего мѣста, начала шагать взадъ и впередъ, не отнимая отъ груди своей руки. М-ръ Домби взглянулъ на нее еще разъ и подмѣтилъ, что рука ея тряслась.

Теперь она думала опять! О чемъ она думала?

Вотъ она опять усѣлась на прежнее мѣсто и потонула въ бездонномъ омутѣ тусклой мысли. Въ комнатѣ сверкнулъ лучъ, солнечный лучъ. Фигура не замѣтила его. Вдругъ она вскочила опять съ ужаснымъ лицомъ. Въ это мгновенье раздался крикъ — дикій, громкій, пронзительный, любящій, восторженный крикъ — рука остановилась, и мистеръ Домби увидѣлъ y своихъ колѣнъ собственную дочь!

Да это не призракъ, не мечта, не видѣніе, — это собственная дочь м-ра Домби, на колѣняхъ передъ нимъ, съ умоляющимъ взоромъ! Она зоветъ его, липнетъ къ его рукамъ, колѣнямъ, рыдаетъ, плачетъ!

— Папа! милый папа! прости меня, пощади, помилуй меня! Я пришла просить на колѣняхъ твоего прощенья! Я никогда не могу быть счастливой безъ него!

Ни въ чемъ не измѣнилась. Одна она въ цѣломъ свѣтѣ не измѣнилась. То же лицо, тотъ же умоляющій взоръ, какъ въ давно минувшую, бѣдственную ночь. И еще на колѣняхъ передъ нимъ! и еще вымаливаетъ его прощеніе!

— Папа, о милый папа! не смотри на меня такъ странно! Я никогда не хотѣла тебя оставить и не думала объ этомъ, ни прежде, ни послѣ! Я слишкомъ была напугана тогда, и сама не знала, что дѣлаю. Папенька, я теперь совсѣмъ перемѣнилась. Взгляни на меня, видишь, я раскаиваюсь! Я знаю свою вину! Я теперь лучше понимаю свои обязанности! О папенька, не отринь меня или я умру y твоихъ ногъ!

Онъ задрожалъ и зашатался въ своемъ креслѣ. Онъ чувствовалъ, какъ ея руки обвились вокругъ его шеи, какъ ея лицо прильнуло къ его лицу, какъ ея мокрая щека прижималась къ его впалой щекѣ; онъ чувствовалъ, о, какъ глубоко онъ почувствовалъ…

И на сердцѣ, едва не сокрушенномъ, лежало теперь дикое лицо м-ра Домби. Флоренса рыдала.

— Папенька, милый папенька, я уже мать. Мой ребенокъ скоро будетъ звать Вальтера именемъ, которымъ я тебя зову. Когда онъ родился, когда въ моей груди забилось материнское чувство, я поняла, милый папа, что я сдѣлала, оставляя тебя. О, прости меня ради всего, что есть святого на землѣ! Скажи, милый папа, что ты благословляешь меня и моего младенца!

И онъ сказалъ бы это, если бы могъ; но уста его онѣмѣли, языкъ не шевелился. Онъ самъ поднялъ руки съ умоляющимъ видомъ, и крупныя слезы на его глазахъ яснѣе солнца говорили, чего хочетъ старый отецъ-сирота!

— Мой ребенокъ родился на морѣ, папа. Я и Вальтеръ молились Богу, чтобы онъ пощадилъ насъ, и чтобы я могла воротиться домой. Лишь только мы вышли на берегъ, я бросилась къ тебѣ. Теперь мы больше не разстанемся, милый папа, никогда не разстанемся, никогда!

Его голова, теперь сѣдая, опиралась на ея руку.

— Ты пойдешь къ намъ, милый папа, и взглянешь на моего ребенка. Мальчикъ, папа. Зовутъ Павломъ. Я думаю… я надѣюсь… онъ похожъ…

Рыданія заглушили ея голосъ.