Домби и сын

Раскаяніе, стыдъ и злоба терзали его грудь, и опасеніе быть настигнутымъ или встрѣченнымъ врѣзалось гвоздемъ въ его разстроенный мозгъ, онъ, безъ всякаго основанія, боялся даже путешественниковъ, которые встрѣчались съ нимъ на дорогѣ. Тотъ же несносный страхъ и ужасъ, который забрался къ нему ночью, воротился и днемъ съ неистощимымъ запасомъ свѣжихъ силъ. Однообразный гулъ колокольчиковъ и топота коней, однообразіе безсильной злобы и душевной муки представляли однообразное колесо, которое онъ, палачъ самого себя, вертѣлъ безъ устали и безъ пощады, раздираемый страхомъ, сожалѣніемъ, страстью. День, какъ и ночь, былъ для него фантастической грезой, гдѣ только его собственная пытка была дѣйствительнымъ явленіемъ.

И вотъ мерещились ему длинныя дороги, которыя тянулись безъ конца въ безпредѣльный горизонтъ, дурно вымощенные города на холмахъ и въ долинахъ, гдѣ выставлялись y дверей и темныхъ оконъ разноцвѣтныя фигуры съ гримасами и безъ гримасъ, и гдѣ по длиннымъ, тѣснымъ улицамъ съ ревомъ, гвалтомъ и мычаньемъ гнали на продажу коровъ и быковъ, забрызганныхъ грязью, избитыхъ дубиной, исцарапанныхъ собачьими клыками. Мерещились мосты, кресты, магазины, амбары, лавки, церкви, почтовые дворы, новыя лошади, впрягаемыя насильно въ дышла, и старые кони съ послѣдней станціи, взмыленные, вспѣненные, съ понурыми головами и раздутыми ноздрями, сельскіе погосты съ черными крестами, искривленными на могилахъ, обложенныхъ засохшею травою и увядшими цвѣтами; потомъ опять и опять длинныя, предлинныя дороги, выгнутыя змѣйками на долинахъ и холмахъ и протянутыя безъ конца въ безпредѣльный горизонтъ.

Грезитъ м-ръ Каркеръ утромъ, въ полдень, вечеромъ, ночью, при закатѣ солнца и новомъ восходѣ солнца, и мерещится ему, будто длинныя дороги тамъ и сямъ остаются назади, смѣняемыя жестокой мостовой, по которой хруститъ, трещитъ, качается, ныряетъ и подпрыгиваетъ его коляска, вихремъ проносясь между пестрыми жильями, на самый конецъ къ большой церковной башнѣ; будто здѣсь онъ выскакиваетъ самъ, закусываетъ на скорую руку и выпиваетъ залпомъ рюмку джину, утратившаго для него горячительное и ободрительное свойство; будто затѣмъ виляютъ и ф_и_н_т_я_т_ъ передъ нимъ слѣпые калѣки съ дрожащими вѣками, ведомые нищими старухами въ жалкихъ лохмотьяхъ, безсмысленными, полунагими идіотками; хромыми, изуродованными, исковерканными: будто все это прокаженное отребье нищей братьи окружаетъ его съ плачемъ, воемъ, визгомъ, протягиваетъ къ нему руки, умоляетъ, грозитъ и отскакиваетъ прочь, разсыпаясь и стрѣляя крупной дробью отборныхъ ругательствъ; будто, наконецъ, онъ опять взгромождается на свое обычное мѣсто, съеживается, скорчивается и летитъ съ быстротою вихря по той же безконечной дорогѣ, замѣчая въ полуснѣ, что луна бросаетъ слабый свѣтъ на верстовые столбы, и оглядываясь по временамъ назадъ въ смутномъ страхѣ наткнуться робкимъ глазомъ на мнимую погоню. И мерещится ему, будто не спитъ онъ никогда, и только дремлетъ съ открытыми глазами, вздрагивая и вскакивая по временамъ, чтобы прокричать громкій отвѣтъ на мнимый голосъ; будто онъ рвется, мечется, кривляется, кружится и проклинаетъ самого себя за то, что напрасно прискакалъ на измѣнническое rendezvous, что выпустилъ ее изъ своихъ рукъ, за то, что бѣжить теперь сломя шею, что не посмѣлъ явиться на его глаза, чтобы сдѣлать ему безстрашный вызовъ, за то, что перессорился со всѣмъ свѣтомъ, безумно разорвавъ дружескія и родственныя связи, и за то, что нашелъ въ себѣ самомъ непримиримаго врага, пораженнаго нравственной проказой, отравляющей дыханіе всякаго близкаго человѣка.

И видитъ онъ въ лихорадочномъ бреду картины прошедшей и настоящей жизни, сбивая и перепутывая ихъ съ настоящимъ мгновеніемъ бѣшеной ѣзды. Старыя сцены мелькаютъ передъ нимъ, незванныя и непрошенныя, между новыми предметами, которые насильственно лѣзутъ въ глаза. И бредитъ м-ръ Каркеръ о томъ, что миновало и покончилось давнымъ давно, не обращая, по-видимому, никакого вниманія на встрѣчаемыя лица, которыя однако отуманиваютъ его голову и вдавливаютъ свои фигуры въ его разгоряченный мозгъ.

И видитъ м-ръ Каркеръ въ лихорадочномъ бреду буйныя и странныя сцены, за которыми опять монотонный звонъ колоколовъ, безконечный стукъ колесъ, лошадиныхъ копытъ и никакого покоя. Фантастическими призраками мелькаютъ передъ нимъ города и деревни, почтовые дворы, лошади, холмы и долины, свѣтъ и тьма, дороги и мостовыя, лощины и горы, ведро и ненастье, тишина и буря, и опять тотъ же монотонный звонъ колоколовъ, безконечный стукъ колесъ, лошадиныхъ копытъ, и никакого покоя.

И видитъ онъ сквозь сонъ, что подъѣзжаетъ, наконецъ, шумными дорогами къ шумной столицѣ, вихремъ пробѣгая города и деревни съ ихъ рѣдкой стариною, корчась въ три погибели въ своемъ безпокойномъ углу и плотнѣе закрываясь толстою шинелью, чтобы не наткнуться робкимъ взоромъ на густыя толпы бурливаго народа.