Домби и сын

Онъ не думалъ ни о чемъ въ особенности, и его умъ неспособенъ былъ отдѣлить одинъ предметъ оть другого. Ниспроверженный планъ наградить себя сладострастною жизнью за долговременное принужденіе, подлая измѣна человѣку, который въ отношеніи къ нему всегда былъ справедливъ и честенъ, но котораго онъ презиралъ и ненавидѣлъ всѣмъ своимъ сердцемъ, разсчитывая со временемъ отмстить ему сторицей за каждое грубое слово или гордый взглядъ, — вотъ главнѣйшія мысли, возникавшія въ его мозгу. Низкій, пресмыкающійся льстецъ, онъ вполнѣ сознавалъ мелкую роль, которую принуждалъ себя играть столь долгое время, и тѣмъ глубже вкоренилось въ немъ желаніе поразить наповалъ чопорное чучело, передъ которымъ онъ пресмыкался. Онъ думалъ о женщинѣ, которая такъ жестоко провела его и одурачила, пріискивалъ средства разстроить ея торжество и покрыть ее позоромъ; но всѣ эти думы, темныя и сбивчивыя, не достигали зрѣлости въ его мозгу и отскакивали одна отъ другой при первомъ энергическомъ толчкѣ. Была, впрочемъ, одна постоянная идея, преобладавшая въ разгоряченной головѣ, идея — отложить обдумываніе всѣхъ этихъ плановъ до другого удобнѣйшаго времени.

Проносились передъ нимъ старые дни, предшествававшіе браку м-ра Домби. Онъ думалъ, какъ ревновалъ онъ къ молодому человѣку, какъ ревновалъ онъ къ молодой дѣвушкѣ, какъ ловко отдалялъ всѣхъ незваныхъ гостей и какъ искусно очертилъ вокругъ своего властителя завѣтный кругь, въ который не вступалъ никто, кромѣ его самого.

— Для чего же я пускался на всѣ эти продѣлки? — спрашивалъ онъ, ударяя себя въ лобъ. — Неужели для того, чтобы бѣжать, какъ вору, отъ бѣшенаго дурака?

Онъ зарѣзалъ бы себя за собственную трусость, если бы могъ спокойно обсудить, что онъ дѣлаетъ; но его парализованная мысль отстраняла возможность яснаго сознанія, и онъ смотрѣлъ на себя черезъ густой туманъ недавняго пораженія. Проникнутый безсильною злобою къ Эдиѳи, ненавистью къ м-ру Домби и презрѣніемъ къ самому себѣ, онъ ѣхалъ впередъ и ничего больше не дѣлалъ.

Опять и опять онъ прислушивался къ звукамъ экипажа, который, будто, ѣхалъ позади, и опять показалось ему, что этотъ звукъ раздается громче и громче. Наконецъ, онъ рѣшительно увѣрилъ себя, что за нимъ погоня, и закричалъ: "Стой!" — Лучше, — думалъ онъ, — потерять секунду времени, чѣмъ мучиться такою неизвѣстностью.

Это слово мгновенно остановило лошадей, коляску, кучера среди дороги.

— Дьяволъ! — вскричалъ кучеръ, оглядываясь черезъ плечо. — Что тамъ такое?

— Слышите? Чу!

— Что?

— Этотъ шумъ.

— Угомонишься ли ты, проклятый разбойникъ? — Воззваніе относилось къ одному изъ коней, бренчавшему своими колокольчиками. — Какой шумъ?

— Да позади. Развѣ за нами не скачуть? Чу! Что тамъ такое?

— Какой чортъ тебя давитъ, окаянный? — Обращеніе къ другому коню, положившему морду на товарища, который расшевелилъ остальныхъ двухъ лошадей. — Ничего нѣтъ за нами.

— Ничего?

— Ничего, кромѣ развѣ зари.

— Ваша правда. Теперь ничего не слышно.

Экипажъ, полуоткрытый, въ дымящемся облакѣ отъ лошадиныхъ спинъ, ѣдетъ медленно въ первый разъ, потому что кучеръ, остановленный безъ нужды на всемъ ходу, брюзгливо вынимаетъ изъ кармана ножикъ и навязываетъ новую нахлестку на свой бичъ. Затѣмъ опять: гэй! гой! гупъ! и быстроногіе кони понеслись, какъ вихрь.

Но теперь звѣзды поблѣднѣли, замерещился день. М-ръ Каркеръ, ставшій на ноги среди коляски, могъ, оглядываясь назадъ, различить слѣдъ, которымъ онъ ѣхалъ, и видѣть, что вдали не было никакой погони, никакого путешественника. Скоро сдѣлалось совсѣмъ свѣтло, и солнечный лучъ заигралъ на виноградникахъ и обширныхъ нивахъ; одинокіе работники, покинувшіе свои каменныя постели, выступили изъ своихъ временныхъ лачугъ и принялись за работу на большой дорогѣ, уплетая мимоходомъ корки хлѣба. Мало-по-малу закопошились крестьяне, вызванные изъ своихъ хижинъ дневными работами; по мѣстамъ стояли y воротъ ротозѣи и съ глупымъ любопытствомъ смотрѣли на проѣзжавшій экипажъ. Вотъ и почтовый дворъ, завязшій въ грязи, съ своими помойными ямами и общирными полуразрушенными сараями, вотъ и каменный замокъ, огромный, старый, лишенный тѣни и свѣта, выглядывающій, словно сторожъ, своими пирамидальными окошками и сверху украшенный теперь синимъ дымомъ, который вьется и кружится около фонарей на башняхъ.

Съежившись и скорчившись въ углу коляски, м-ръ Каркеръ постоянно имѣлъ въ виду одну мысль — ѣхать быстрѣе и быстрѣе, безъ оглядокъ, которыя однако онъ позволялъ себѣ всякій разъ, на открытомъ полѣ, гдѣ на него не глазѣли праздные зѣваки.