Домби и сын

Перчъ, разсыльный, между тѣмъ кутитъ въ эти дни напропалую. Онъ опять постоянно засѣдаетъ y прилавковъ въ харчевняхъ и трактирахъ, гдѣ его угощаютъ, и гдѣ онъ лжетъ безъ всякаго милосердія, Оказывается, что онъ встрѣчался со всѣми особами, запутанными въ послѣднемъ дѣлѣ, и говорилъ имъ: «сэръ», или «миледи» — смотря по надобности — "отчего вы такъ блѣдны?" При этомъ особы дрожали всѣми членами: "охъ, Перчъ, Перчъ!" и, махнувъ руками, отбѣгали прочь. Угрызеніе совѣсти тутъпричиной или естественная реакція послѣ употребленія крѣпкихъ напитковъ, только м-ръ Перчъ возвращается вечеромъ на Чистые Пруды въ крайне уныломъ расположеніи духа, м-съ Перчъ начинаетъ безпокоиться, что довѣріе его къ женѣ, очевидно, поколебалось, и что онъ какъ будто подозрѣваетъ, не собирается ли она убѣжать отъ него съ какимъ-нибудь лордомъ.

Въ ту же пору слуги м-ра Домби ведутъ разсѣянную жизнь и теряютъ способность ко всякимъ дѣламъ. Каждый вечеръ они угощаются горячимъ ужиномъ, бесѣдуютъ дружелюбно, курятъ и выпиваютъ полные бокалы. Къ девяти часамъ м-ръ Таулисонъ всегда подъ куражомъ и часто желаетъ знать, сколько разъ онъ говорилъ, что нечего ждать добра отъ угольныхъ домовъ. Вся компанія перешептывается насчетъ миссъ Домби и недоумѣваетъ, куда бы она скрылась. Думаютъ вообще, что это извѣстно м-съ Домби, хотя м-ръ Домби едва ли знаетъ. Это обстоятельство наводитъ рѣчь на бѣжавшую леди, и кухарка того мнѣнія, что м-съ Домби величава, какъ пава, но ужъ слишкомъ горда, Богъ съ ней. Всѣ согласны, что она слишкомъ горда, и по этому поводу возлюбленная Таулисона, дѣвица добродѣтельная, покорнѣйше проситъ, чтобы не толковали передъ ней объ этихъ гордянкахъ, которыя всегда подымаютъ голову кверху, какъ будто уже нѣтъ земли подъ ихъ ногами.

Вездѣ и всюду разсуждаютъ о дѣлахъ м-ра Домби дружелюбной массой и хоромъ. Только м-ръ Домби пребываетъ въ своемъ кабинетѣ, и не вѣдаетъ свѣтъ, что творится въ его душѣ.

Глава LII Таинственная вѣсть

Бабушка Браунъ и дочь ея Алиса держали въ своей хижинѣ тайное совѣщаніе. Это проиоходило въ первые часы вечера и въ послѣдніе дни весны. Уже нѣсколько дней прошло съ той поры, какъ м-ръ Домби сказалъ майору Багстоку о своемъ странномъ извѣстіи, полученномъ весьма странными путями. Извѣстіе, разсуждалъ онъ, могло быть вздорное, a пожалуй, могло быть и очень невздорное.

Мать и дочь сидѣли очень долго, не говоря ни слова и почти безъ всякаго движенія. На лицѣ старухи отражалось тревожное и какое-то замысловатое ожиданіе; физіономія дочери, проникнутая также ожиданіемъ, не выражала рѣзкаго нетерпѣнія, и въ облакахъ, собиравшихся на ея лицѣ, можно было читать недовѣрчивость и опасеніе неудачи. Старуха чавкала и жевала, не спуская глазъ со своей дочери, и съ большимъ вниманіемъ прислушивалась ко всякому шороху.

Ихъ жилище, бѣдное и жалкое, не имѣло, однако, прежняго вида, когда бабушка Браунъ обитала здѣсь одна. Нѣкоторыя потуги на чистоту и опрятность обличали съ перваго разу присутствіе молодой женщиньд, несмотря на цыганскій и вовсе не поэтическій безпорядокъ, бросавшійся въ глаза изъ всѣхъ угловъ. Вечернія тѣни сгущались и углублялись среди молчанія двухъ женщинъ, и, наконецъ, темныя стѣны почти потонули въ преобладающемъ мракѣ.

Алиса Марвудъ прервала продолжительное молчаніе такимъ образомъ:

— Угомонись, матка; онъ не придетъ.

— Придетъ онъ, придетъ, говорю тебѣ!

— Увидимъ.

— Разумѣется, увидимъ его.

— На томъ свѣтѣ развѣ.

— Ты меня считаешь, Алиса, набитой дурой, спасибо тебѣ, дочка! Вотъ и дождалась на старости лѣтъ привѣта да почета. Но я еще не совсѣмъ выжила изъ ума, дѣтище ты неблагодарное, и онъ придетъ, какъ Богъ святъ. Когда на этихъ дняхъ я поймала его на улицѣ за фалды… ухъ! онъ взглянулъ на меня, какъ на жабу, и, Господи Владыко! посмотрѣла бы ты, какъ скорчилась его рожа, когда я назвала ихъ по именамъ и сказала, что знаю, гдѣ они.

— Что? онъ осердился? — спросила дочь, заинтересованная подробностями разсказа.

— Осердился?… спроси лучше, окровенился ли онъ. Осердился, — ха-ха-ха? Нѣтъ, живчикъ ты мой, — продолжала старуха, подпрыгивая къ шкафу и зажигая сальный огарокъ, мгновенно освѣтившій нескончаемую работу ея губъ, — нѣтъ, когда ты вотъ о нихъ думаешь или говоришь, никто авось не скажетъ, что ты только осерчала.

И точно, Алиса въ эти минуты представляла истинное подобіе тигрицы, сторожившей добычу.

— Тсс! — зашипѣла старуха торжественнымъ шипомъ. — Чьи-то шаги! Такъ не ходитъ наша братія, и ужъ, конечно, это не сосѣдъ. Слышишь, Алиса?

— Слышу. Ты не ошиблась, мать. Отвори дверь.

Говоря это, Алиса поспѣшно накинула шаль на свои плечи и оправила волосы; старуха между тѣмъ прихрамывая и припрыгивая, впустила м-ра Домби, который, переступивъ черезъ порогъ, остановился y дверей и съ недовѣрчивымъ видомъ озирался вокругъ.

— Что, сэръ? — сказала старуха, дѣлая книксенъ. — Бѣдненько здѣсь для вашей милости? Ничего, никто васъ не укуситъ.

— Это кто? — спросилъ м-ръ Домби, указывая на молодую женщину.

— Дочка моя, сэръ, смирная дочка. Не бойтесь, она все знаетъ.