Дома мы не нужны. последняя битва спящего бога

– Целлариус, – вдруг возникло в голове слово, которое словно взрывом гранаты разнесло по полумраку этой богато украшенной комнаты его притязания на райские кущи, – целлариус, собачий потрох, разносчик вин и напитков, который посмел налить вино в использованный бокал.

В груди стал зарождаться гнев, который должен был тут же опрокинуться на голову проштрафившегося раба наказанием; перед глазами мелькнула картинка длинной плети, рвущей нежную кожу со спины паренька, и тут же он очнулся от чужих жестоких грез. Это не он, бывший сержант, а ныне простой электрик небольшого израильского городка, думал так! Это хозяин апартаментов, в которых был для него одного накрыт стол, достойный Лукулла, рассуждал так жестокосердно, и… привычно.

А еще привычно шевельнулась тень у двери – высокой и широкой, покрытой затейливой резьбой – и прокуратор (как там зовут этого распорядителя – Клеон, кажется) выступил вперед на шаг, и махнул рукой. Лицо его было богато мимикой; безо всяких слов он и распорядился и сменой посуды, и обещанием скорой расправы над провинившимся рабом и…

Бесшумной тенью мелькнул апалекта, убирающий со стола. А рядом уже застыл с чистой посудой структор, готовый придать пиршественному столу первозданный вид.

Борис между тем перестал удивляться, хотя за пятьдесят два года прожитой жизни такого фортеля судьба ему еще не выкидывала.

– Если это сон, или кома в госпитале Хайфы, надо насладиться по полной. Кстати, – оглянулся он, отпив глоток подогретого вина, сдобренного пряностями настолько, что первоначального букета невозможно было различить, – тут ведь накрыто на несколько персон. И кого это мы ждем? Кто вместе со мной будет пить это великолепное, хотя и испорченное немного пряностями вино, есть это жаренного павлина, или этих рябчиков, искусно уложенных на блюдо целой горой. Что интересно – буржуев еще нет, а рябчики – пожалуйста.

Он схватил с самого верха одну маленькую тушку и… сжевал ее целиком, с костями, которых не ощутил. А может там их и не было?

– А это что? Устрицы? Никогда не пробовал… Мда… Все таки мясо лучше. Да! – о гостях! Может это будут гурии, раз уж мы заговорили о рае?

У двери опять шевельнулся Клеон. Барух махнул рукой – этот жест был привычным, а значит не его, не левинский, и означал он: «Говори!»

– Господин мой, Марк Туллий, – густым, хорошо поставленным голосом провозгласил прокуратор, – прибыли гостьи твои, которые согласились разделить трапезу с тобой..

Левин едва не поперхнулся нежнейшим паштетом; Клеон говорил на древней латыни, и Барух его прекрасно понимал. Для пробы он, откашлявшись, произнес совсем коротко: «Кто?»

Раб у двери (высокопоставленный, но все таки раб) если и удивился забывчивости хозяина, виду не подал, и так же торжественно произнес:

– Терентия Квинтилла, дочь Августа, и Ливия Терция, дочь Сципиона.

Девушки – а это, судя по именам и нарядным девичьим столам – были дочери знатных патрицианских родов, словно ждали этих слов; они действительно прозвучали как приглашение. И молодые патрицианки вплыли в залу с гордо поднятыми головами. Осанку эту матери ставили дочерям с самого раннего детства; научиться простолюдинке за день, или даже год было нереально. Это были лучшие дочери своего народа – для этого времени, а Левин в своем сне попал, как он помнил из учебника истории древнего мира за пятый класс, в этот самый Древний мир. Древний им, если точнее. Во времена Цезаря, Суллы, или того самого Лукулла. Или Спартака, который, может быть, громит сейчас римские легионы.

– Нет, – отметил он памятью хозяина дома, вскакивая навстречу гостьям, – никакого восстания еще не было. Хотя имя Спартак достаточно известно.

Впрочем, о знаменитом гладиаторе можно было подумать и позже, а пока он отпустил вожжи, разрешил рассыпаться в приветствиях:

– Божественная Ливия Терция, великолепная Теренция Квинтилла, как мне выразить ты радость, что испытал я, лицезрея ваши лица, пред которыми бледнеют лик и греческих, и римских богинь…

Левин с удивлением отметил, как ловко он спрыгнул с ложа, несмотря на застарелый радикулит, и как непривычно плоско у него под туникой – там где раньше он гордо похлопывал по отчетливо выпирающему пузу.

– Черт возьми, – он, как обычно в минуту волнения, перешел на русский язык, – что вокруг происходит? Куда я попал? И сколько мне теперь лет – не скажешь, барышня?

Барух повернулся к стоящей впереди подруги (а может и наоборот, соперницы – кто их знает?) красавице с вопросом, на который она, естественно ответить не могла. Но ответила!

– Двадцать, не больше, – на чистейшем русском языке произнесла Ливия Терция, изумившаяся как бы не больше его.

– Как?! – воскликнула пораженно Теренция Квинтилла – не менее чисто на языке Пушкина, – вы говорите по-русски?

Левин когда-то давно, в школе, пытался представить себе, что такое немая сцена. И только сегодня не понял, а до дрожи в коленках прочувствовал, что это такое! Секунды тянулись и тянулись; рабы (в их числе и две рабыни, занырнувшие в двери следом за госпожами) кажется даже боялись вздохнуть. Наконец Левин не выдержал первым: