Дом в Мансуровском

– Ну столько лет! – ответила Юля. – Конечно, прижилась! И было бы странно не прижиться в Париже.

Маруся спорить не стала. Париж и вправду был прекрасен, как с этим не согласиться? Но ее дом был там, в Москве, и ее родина – это Мансуровский, квартира, где родился ее отец и где родились она сама и ее дочь, где прожита жизнь со всеми ее радостями, минутами и часами счастья, печалями и горестями, ее дом, по которому она всегда скучала, всегда, даже находясь в самых красивых местах. Красивых, но, как ни крути, чужих. Как хорошо, что Париж стал Юлиным домом, а семья отца – ее семьей, где ее приняли и полюбили, моментально и безоговорочно – и братья, и их жены, и племянники, и подруга отца, и его многочисленные сестры и братья, невозможно всех и упомнить. Словом, вся его большая семья. Вот как бывает.

Юля уехала в гости и не вернулась, поставив на прошлой жизни большую жирную точку.

Маруся знала, что в последнее время сестре было плохо в Москве: сначала предательство Игоря и крах семейной жизни, а потом странное и непонятное, унизительное увольнение с работы. И почему Юлю уволили? Она всегда была на отличном счету…

– Знаешь, – задумчиво сказала Юля, – я как-то сразу привыкла. Сразу приняла этот город, а он принял меня. И дело не в его уникальности и красотах, дело во мне. Мне здесь спокойно, нет моей безумной работы, по которой – ты удивишься – я совершенно не скучаю. Здесь нет ничего, что напоминало бы о моих ошибках, здесь все с чистого листа, заново, и мне это важно. А Москва, – Юля вздохнула, – для меня стала городом-призраком. Вернее, городом, где бродят мои призраки. Ну и все остальное, – Юля улыбнулась. – Отец, семья.

– Я понимаю. – Маруся отпила остывающий кофе. – Ты молодец. Ты всегда была сильной в отличие от меня. Ты смелая – вот что главное, можешь порвать, не задумываясь, и пойти дальше. Я тебе завидую, веришь?

– Верю. Только зря ты думаешь, что мне было легко порвать с прошлой жизнью, легко забыть. Или сделать вид, что я все забыла. Ладно, проехали! – Юля улыбнулась. – Я на плохое наложила табу, вспоминаю только хорошее: Воробьевы горы, тебя и маленькую Томку. Бабье лето, и мы сидим на нашей скамейке, а внизу Москва. Томка собирает для Аси букет из кленовых листьев, а мы болтаем, болтаем… Мы редко с тобой болтали, Мань. В тот день было по-летнему тепло, даже жарко, но к вечеру стало прохладно, и мы пошли в блинную, помнишь? А какие там были блины! Это вам не французские крепы. Советская блинная, три стола на ножках, запах подгоревшего масла. Две тетки в накрахмаленных колпаках, и блины, толстые, дырчатые, кисловатые. Порция три штуки, но можно наесться. Ты берешь со сметаной, Томка с вареньем, а я просто с маслом. Я не люблю сладкое и подсаливаю растопленное масло.

Три порции блинов и три чая. Чай в граненых стаканах, заварка, кипяток из титана, я прошу без сахара, а вы пьете сладкий.

Знаешь, мне иногда кажется, что ничего вкуснее этих блинов не было, правда! Лучшее время, Марусь. Лучшее время… А прудик на даче? Ты помнишь?

– Озеро, – поправляет Маруся. – Его называли озером.

– Пусть озеро, – соглашается Юля. – И колченогая скамеечка, да? Жужжат комары, квакают лягушки, поют птицы, по озерцу скачут водомерки.

– Кто? – переспрашивает удивленная Маруся. – Водомерки? Ну у тебя и познания!

Юля продолжает, словно не слыша:

– А мы отгоняем комаров и болтаем. В домике нас ждут Ася, Томка и папа. Там чай из самовара, Асины плюшки. Мы мерзнем, а все не уходим, потому что нам хорошо. Лучшее время, Маруська. Молодость.

Маруся усмехается:

– Зубы заговариваешь? Ну все, колись! О чем таком важном ты хотела поговорить?

– Заговариваю, – соглашается Юля, – ты права, тяну время и заговариваю. Слушай, Мань, только не перебивай, ладно? В общем, мы с Томкой решили. Она остается. Подожди, не перебивай, ты обещала! Потому что, Мань, это Париж, и ей здесь нравится. Но главное, что ей подтвердили Сорбонну! Прошу тебя, не реви!

– Вы скрыли от меня? – сквозь слезы упрекает Маруся.

– Да, скрыли, потому что боялись сглазить. Это я попросила Тому молчать, это мое решение! Пока не подтвердят, никому не говорить, даже тебе. Ты что, обиделась? Я так и знала. Ты имеешь право обидеться, и все же, Маруся, подумай! Париж и Сорбонна! Это же здорово! Ну кто бы не воспользовался таким шансом, тем более у Томы есть я и моя парижская квартира. Она боится тебе сказать, поэтому говорю я.

– В который раз, – у Маруси высохли слезы, и она жестко, четко и медленно выговаривает слова, – в который раз ты, Юля, ломаешь мою жизнь своим волевым решением. Ломаешь, как сухое печенье. Сначала Лешка, теперь Тома. Ты искренне считаешь, что имеешь на это право?

Юля пожимает плечами:

– Ну, знаешь. Вспомнила баба, как девкой была. Леша, говоришь? Я увезла тебя, чтобы спасти. И ты родила здорового ребенка. А все остальное – извини! То, что ты не вернулась, было твоим решением, и не надо с больной головы на здоровую! Ты всегда искала виноватых, ты же у нас святая! Милая, нежная, слабая Маруся. Это я злыдня и гадина, я лезу в чужие жизни, ломаю чужие судьбы!