Дом учителя

Приполз сюда же, к пулемету, и генерал и лег рядом на большой плоский обломок; адъютант взгромоздился на кучу кирпичей у пустого оконного проема. Справа и слева также устраивались, спеша, командиры и бойцы, вперемежку с инвалидами Горчакова, скрывались поблизости в окопчиках, в воронках…

Горчаков, отдышавшись, проговорил своим сорванным, обеззвученным голосом:

— Ну, успели… А то ведь…

Но в его голосе была уже и какая-то успокоенность: он держал в своих руках пулемет.

— Успели, хлопци! А как же! — прокричал генерал. — Как же не успеть, если надо!

Новое, буйное чувство овладело им… Самое страшное, что могло теперь с ним случиться, — это смерть здесь, в стрелковой цепи, но какой малостью она выглядела по сравнению с тем, что ему только что стало так понятно: поражения нет, поражения не было. И сознание, что ничего ужасного не существует, пока ты не согласился с ужасным, словно опьянило его…

— Сейчас мы им дадим жару!.. Пусть только сунутся! — прокричал он. — А, хлопци-молодци?! Дадим, а?!

Его адъютант с беспокойством покосился — он не узнавал своего командарма.

— Может, вам не надо здесь, товарищ генерал! — проговорил он хмуро. — Мы тут одни отобьемся…

— Что? Отставить! — крикнул генерал.

В этот же момент немцы впереди за большаком поднялись для броска, и их оказалось неожиданно много, ожил весь кустарник, — должно быть, сумели подобраться. Беспорядочно паля из автоматов, они хлынули к березняку, и их спины оказались открытыми. Горчаков хотел уже крикнуть: «Слушай мою команду!», но удержался.

— Товарищ генерал, командуйте! — крикнул он так громко, точно это генерал оглох, а не он.

И тот даже чуть отклонился.

— Огонь! По противнику огонь! — далеко разнесся твердый голос командарма.

— Бей сволочей! — освобожденно завопил Горчаков.

Пулемет в его напрягшихся руках задрожал, затрясся, выплеснул пламя, и его, нагнувшегося к прицелу, словно бы обдало живым, теплым дыханием. Но он тут же вынужден был прекратить стрельбу…

— Товарищ генерал, вы вторым номером можете?! — криком спросил он.

— Вторым? Отчего же, — прокричал генерал, — могу вторым!

Он придвинулся ближе, взял в обе руки ленту… И Горчаков, с мгновенно исказившимся, исступленно-счастливым, ужасным лицом, выстрелил веером длинную очередь по согнутым спинам, по головам в касках, по прыгающим задницам.

А из березняка навстречу немцам ударили пограничники!

…И спустя короткое время наступила тишина — теперь уже всеобщая. Живые голоса стрелков, справа и слева, стоны, доносившиеся с большака, редкие одиночные выстрелы — все это как бы и не нарушало этой огромной тишины — тишины отбитой атаки. Горчаков разжал пальцы, окостенело державшие пулемет, и длинно вздохнул, выпустил воздух из переполненной груди.

— Успели к обедне… А то ведь… — повторил он для себя одного.

Генерал благодарно посмотрел на Горчакова.

— А вы лихо… — перешел он незаметно на «вы».

— Отслужили фрицам панихиду, — подал от окна голос адъютант.

— Точно, что «со святыми упокой».

Горчаков ничего этого не разобрал — он по-прежнему плохо слышал.

— Вы что до войны делали? Где работали? — закричал генерал.

Горчаков очумело взглянул, и генерал подтянулся к его уху, повторяя вопрос.

— Извиняюсь… — Горчаков заторопился. — С «Серпа и молота» я…

— Так и есть, — сказал генерал. — Так оно и есть… Семейный?.. Семейный, спрашиваю?

— Семейный… — Горчаков принялся отирать ладонью взмокшее лицо и опять сорвал со скулы корочку. — Так точно, товарищ генерал! Семейный!

— И дети есть?

— Двое, товарищ генерал! Девочки у меня, — он не замечал, что размазывает по лицу кровь.

— У меня одна, — сказал генерал.

Он, казалось ему, уступал теперь в чем-то главном этому солдату с костылем, солдат был как бы старше его.

— Как вас зовут? Ваше имя-отчество? — спросил он.

— Мое? — Горчаков отнял от лица окровавленную ладонь и недоуменно рассматривал ее.

— Ваше, ваше!

— Мое — Петр Трофимович, — сказал Горчаков.

— А я Федор Никанорович.

И в мыслях командарма возникло:

«Перед кем же я в первую голову виноват — я, командующий армией? Выходит, перед ним, перед Петром Трофимовичем… Солдат кровью своей за наши ошибки… за мое малое умение…»

Он поманил Горчакова пальцем и, когда тот нагнулся к нему, спросил:

— Крепко вы материте нас, командование? Достается нам?.. А, Петр Трофимович? Давайте начистоту!

Горчаков помолчал, прежде чем ответить, добросовестно задумался… В этой наступившей после боя полной тишине он как бы вновь учился связно, ясно думать…

— Бывает, что и так, достается… — ответил он серьезно. — Бывает, что и крепко, то есть по заслугам… А если разобраться, то, может, и понапрасну… На каждого командира есть другой командир, повыше… Как тут рядовому составу разобраться? Солдат что видит? Мушку на стволе своей трехлинейки видит… Ее он точно — видит хорошо…

Вдруг Горчаков засмеялся удивительным, лающим смехом.

— А больше всех старшине достается — вот уж точно так! — отсмеявшись, сказал он. — Старшина, тот всегда на виду: то с кухней припоздает, то махорки недодаст, то да се…