Дом учителя

В облике этого парня была приметная особенность — необыкновенная, прямо-таки смущающая напряженность взгляда, в остальном он ничем не выделялся: скуластое, грубовато очерченное лицо, прямые русые волосы, падающие на лоб. Но смотрел он на все и на всех с таким сосредоточенным вниманием, что долго выдерживать его взгляд было трудно.

— Голубкин говорил, что надо сперва пройти военное обучение, — продолжал Сережа. — Отчасти Голубкин был прав. Но потом согласился, что пройдем его на фронте.

— Ага, на фронте… — Сергей Алексеевич покивал, точно и он придерживался того же мнения.

Посматривая на другого члена делегации — Женю Серебрянникова, лучшего в школе поэта, сына совхозного агронома, сутуловатого, узкоплечего, белолицего с россыпью розовых прыщиков на подбородке, тщательно, на косой пробор, причесанного — Женя весьма следил за своей внешностью, — Сергей Алексеевич как бы с неудовольствием отворачивался. Вдруг он подсел к нему на диван и обнял молча за слабые плечи. Женя вздрогнул, попытался высвободиться, но, подумав, должно быть, что может обидеть Сергея Алексеевича, замер весь в напряжении. А Самосуд все не отпускал его, вспоминая старую историю с ним, о которой не забыл, конечно, и Женя.

…Случилось это довольно давно, в конце тридцать восьмого года. На школьную елку Женя — ему было тогда около пятнадцати — привел свою соседку, пятилетнюю девочку Машу. Отца Маши, директора местного совхоза, несколько месяцев назад увели под конвоем в областной город (говорили, что за вредительство). И Женя взялся шефствовать над осиротевшей девочкой — она-то, во всяком случае, ни в чем не была виновата. Праздник, который все в школе любили, начался весело, играл школьный оркестр, Маша — пузатенькая, как бочонок, разряженная, бело-розовая, с бантом в редких кудерьках — пустилась под елкой в пляс — из счастливой благодарности ко всем, кто устроил это веселье. И надо же было, чтобы на новогодней елке перед раздачей подарков — бумажных мешочков с конфетами, золочеными орехами и пряниками — произошло это несчастье.

Нашелся необъяснимый человек, новый, недавно назначенный завуч Павел Павлович — хорошо образованный, ласковый со школьниками, любезный с коллегами, он производил отличное впечатление. И, стремясь, должно быть, побыстрее «войти в коллектив», он сам напросился на обязанность распорядителя праздника… Отозвав Женю Серебрянникова в сторонку, он сделал ему внушение за то, что тот пригласил в школу «постороннюю», как он назвал Машу, девочку; он нервничал и был не похож на себя. А Машу он сам повел за руку в сени, в гардеробную.

— Но почему, почему ей нельзя? — забегая перед ним, спрашивал Женя. — Она же совсем еще маленькая!

Маша же заплакала даже — ей так хотелось получить этот бумажный, полненький мешочек, завязанный ленточкой, что она просто позабыла о слезах. И она попыталась было подольститься к Павлу Павловичу.

— Дяденька, а у вас красиво как! А я еще цыганочку умею, дяденька! — предлагала она ему свой танец в обмен на мешочек с подарками.

Влекомая за руку, она спотыкалась, вертя головой с бантом, оборачивалась назад на разноцветно горящую елку, на ребят, ходивших со своими мешочками, на все это прекрасное веселье.

— Нельзя тебе здесь, девочка! Иди, иди домой, — спеша говорил Павел Павлович, напяливая на Машу ее беличью шубку, нахлобучивая капор, — мамочка твоя соскучилась уже.

Пальцы плохо слушались его, и он долго не мог застегнуть пуговицы на шубке.

Во дворе Маша, словно бы спохватившись, разревелась, стала вырываться из рук Жени, и он, страдая за нее, дал ей шлепка.

— И не надо, не надо нам вашей елки! Дураки! — кричал он, таща упиравшуюся Машу по снежному, залитому светом из окон двору; с головы его слетела шапка, и он не заметил этого.

Только на следующий день свидетели происшествия рассказали все Самосуду. С мешочками подарков он отправился к Жене и Маше. Женю он застал в постели — мальчик простудился, лежал в жару, мать поила его чаем с малиной и встретила Самосуда сухо, если же враждебно. Это была женщина с тяжелой судьбой: все ее дети — а рожала она много — умирали в колыбели, выжил один Евгений. И она точно прикрыла его собой, не позволяя даже близко подходить к его кровати. Впрочем, Сергей Алексеевич не настаивал — он, при всей своей житейской бывалости, не знал, что могло бы утешить мальчика, разве что суд — скорый, правый и самый суровый над Павлом Павловичем. Не поддающимся объяснению казалось и то, что преступление на празднике — а какое другое слово было бы здесь более уместным, — преступление совершил этот симпатичный новый завуч.