Дом учителя

Проводить машины вышли за ворота слепая Мария Александровна и поляк Осенка… Машины скрылись уже за изгибом улочки, а Мария Александровна все махала им своей узкой, бескостной ручкой — она долго еще их слышала.

Шестая глава Третья рота идет в бой Школьники

1

Ночью в Спасское пришел раненный осколком лось, он спотыкался и сипло трубил о своей беде. На площади перед лавкой сельпо он упал на подогнувшиеся колени и склонился к земле длинной головой с тяжелыми рогами-лопатами. Судорога прошла по его горбатому хребту, и лось затих.

Спасское, стоявшее в стороне от железной дороги, от Московского шоссе, прикрытое с запада вековым лесом, оставалось покуда в стороне и от боев. Пушки гремели теперь недалеко, порой слышалась даже пулеметная стрельба, но каким-то островком неверного покоя было до времени это большое село, с его бее малого тремястами дворами, — фронт обтекал его.

Лишь на третьи сутки немецкого наступления в Спасском стали то в одиночку, то маленькими группами появляться солдаты, отбившиеся от своих частей. Задымленные, грязные, кое-кто в почерневших бинтах, они садились у колодцев прямо в пыль, жадно пили воду, перематывали задубевшие портянки, поспешно расспрашивали о дороге и уходили. Промчалось через село, с запада на восток, не останавливаясь, несколько штабных машин, иные с пулевыми звездными отверстиями в стеклах; проскакала с громом и топотом гаубичная батарея, и артиллеристы тоже не остановились, чтобы дать отдых взмокшим коням; проехал, качаясь на выбоинах, автобус походной типографии.

Был безветренный ясный день, один из тех голубых прозрачных дней конца осени, которые так похожи на самое начало весны. Но невидимая, отдаленно ревевшая буря словно бы неслась по следу этих людей и гнала их все дальше. Под вечер в Спасское въехал большой санитарный обоз — длинная вереница тихих повозок с их молчаливой, будто уже неживой, человеческой кладью потянулась мимо школы на окраине села. И соскочивший с повозки врач нетерпеливо допытывался у Сергея Алексеевича Самосуда, не перехвачена ли немцами дорога в город.

— Никто не может мне сказать, где сейчас противник, — пожаловался он. — А на руках у меня девяносто семь человек…

Врач был очень молод может быть, еще до срока выпущен в армию с последнего курса. Присев на краешек стула, он стащил с головы новенькую с зеленым медицинским околышем фуражку, оставившую на лбу мученический рубец, и, потирая лоб, сердито проговорил:

— Еду как с завязанными глазами. А по правилам… Да что толковать!

Он в сердцах хлопнул по кобуре с наганом, оттягивавшей его командирский ремень.

— Вот все наше вооружение! И два карабина в обозе… «Безумству храбрых поем мы песню!..»

«Сердитый юноша не свыкся еще, видимо, с тем, что правила и война — «две вещи несовместные», — подумал Сергей Алексеевич.

— Не хотите ли чаю? — спросил он. — У нас поспел самовар.

— Благодарю!.. Надо ехать… У меня много тяжелых…

Юноша вскочил, насунул на лоб фуражку — его розовое лицо страдальчески покривилось — и откозырял.

— Постойте-ка, товарищ Гиппократ! — Сергею Алексеевичу врач понравился. — Давайте напоим чаем ваших раненых. Это займет не больше получаса, а самовар у нас архиерейский, трехведерный.

Молодой медик насупился, повертел отрицательно головой, но вдруг согласился, и они вдвоем вынесли самовар на крыльцо. В довоенные времена этот медный богатырь украшал школьную столовую, тепло сияя в конце стола; теперь «техничка» тетя Лукерья ставила его для бойцов — случалось, забегали бедолаги в школу за огоньком, за водой… И перед крыльцом тотчас же выстроилась очередь бородатых нестроевиков ездовых, молоденьких санитарок; на повозках люди зашевелились, приподнимались, кто-то с толсто забинтованной головой сполз с повозки и, шатаясь, загребая ногами, пошел к крыльцу. А там вокруг солнечно лучившегося великана, увенчанного конфоркой, как короной, опять зашумела на короткие минуты жизнь, даже зазвучал женский смех. И странно, и ужасно в этот добрый шум ворвалась громкая, отрывочная речь, раздавшаяся на одной из повозок:

— …Денек-то!.. Хорош денек!.. А ты что?.. Да не надо — теплынь ведь… Ната, Наташка!.. Море, как стекло… Славный денек! Ну, пошли, помчались…

— Комбат Деревянко умирает… Не довезу, наверно, — сказал врач. — Тяжелое, черепное…

И школьный двор вскоре вновь опустел, обоз потянулся дальше, в город, в госпиталь. Пыль, вставшая из-под копыт крестьянских сивок и гнедков, окрасилась в цвет вечерней зари, и последняя подвода потонула в этой светлой мгле.

— Советую и вам не мешкать, товарищ педагог, уезжайте! — на прощание посоветовал медик Самосуду и побежал догонять своих раненых.

Сергей Алексеевич постоял немного на крыльце, глядя вслед.

«Пора и мне с моими ребятами, — мысленно проговорил он, — вот и настал день…»