Дом учителя

— А в таком случае я не понимаю тебя, — сказал Сережа. — Не понимаю твоего отношения к Павлу Павловичу. Собственно, что ты хочешь доказать?

— Ничего особенного. Просто, пока с человеком не разобрались, пока он не осужден, — он не осужден.

— Но пока он не оправдан — он не оправдан… — сказал Сережа. — Все говорит против Павла Павловича. А ты как будто сочувствуешь ему.

— Сочувствую? Еще не знаю… Но даже подумать страшно, как сейчас ему плохо… — сказал Женя.

— И тебе его жалко? Правда, жалко? — спросил кто-то за его спиной. — Нет, правда, жалко?! Чудишь, дорогой товарищ!

— Я просто не могу о нем не думать, — признался Женя.

— Все-таки ты меня удивляешь. — Сережа Богомолов во всех вопросах добивался полной ясности. — Особенно интересно, что все это говоришь ты… Я помню, как ты подбивал нас устроить бойкот нашему завучу, не ходить на его уроки… после той истории с Машей.

— Я тоже помню… историю с Машей, — растягивая фразу, проговорил Женя.

— Могу лишь отметить твою непоследовательность. А теперь спать, ребята, всем спать, — скомандовал Богомолов.

— Еще только… Погоди, только два слова… — Женя заспешил, голос его утончился — он терял уже выдержку. — Ты вот, наверно, согласен, что героями не рождаются… Согласен, что героем может стать каждый, под влиянием обстоятельств.

— Согласен… Ну и что? — сказал Богомолов.

— А то… а то, что если не рождаются героями, то не рождаются и негодяями. Ведь так — по логике?.. Ты должен согласиться, что и трусами тоже становятся… безвольными, жалкими существами — под влиянием обстоятельств.

Среди невидимых слушателей произошло движение, кто-то коротко засмеялся от удовольствия.

— Возможно, что это и не совсем так, и не всегда, — продолжал Женя; он был добросовестен и его интересовала не полемическая победа, а истина. — Мне лично кажется, что иногда и героями и трусами рождаются. Но во всех случаях обстоятельства играют главную роль… воспитание, отношение людей, вся обстановка, — словом, обстоятельства. И способность к подвигу можно в человеке воспитать… как воспитывают талант. Можно и убить в человеке талант, даже легче, наверно, убить, чем воспитать.

— Ну, допустим… — подумав, сказал Богомолов. — И все-таки к чему эта философия в конкретном случае с Павлом Павловичем? Обстановка требует сейчас от каждого…

— Да, да, я знаю, что ты хочешь сказать, — перебил Женя. — Прости, пожалуйста… Но я хочу только… я хочу, чтобы в каждом случае мы не торопились с осуждением. Ты знаешь, я потом, после той елки… когда совсем успокоился, я много думал… Я спрашивал себя, что заставило Павла Павловича пойти на такое?.. И я не смог ответить. Ведь он тоже ужасно нервничал, ему тоже было плохо… я же отлично видел. И он вскоре уехал — ну, а почему? Он тоже был несчастен, вот что я понял. Но отчего, скажите мне, отчего?..

И из мрака со стороны сцены донесся полнозвучный, грудной голос Лели Восьмеркиной:

— Может быть, Павел Павлович просто неуравновешенный, ну, не совсем нормальный?

— Но тогда его надо лечить… — сказал Женя. — И теперь вот. Как могло случиться с ним то, что случилось? Ведь он потерял облик человеческий! На него жутко смотреть.

— Успокойся, Женя! — сказала Восьмеркина. — Сергей Алексеевич поговорит с ним и разберется. Все будет по справедливости, я уверена.

— А я спокоен… С чего ты взяла?..

И Женя машинально пригладил свои и без того гладкие волосы.

— Что бы там ни было, — после паузы заговорил Сережа Богомолов, — дезертирство из боя — самое большое преступление… И оправдания ему нет — что бы ни было!

— Кто же с этим спорит? — сказал, волнуясь, Женя. — Но важна мера наказания, важно понять человека.

— Опять двадцать пять! — сказал Сережа. — Мера наказания сейчас только одна… И дискуссия закрывается до более подходящего часа. Всем приказываю спать!.. Мне еще надо в штаб, я буду там.

…У Сергея Алексеевича Самосуда притупилась уже способность удивляться: на удивление, как и на все, не относившееся прямо к делу, не хватало уже душевных сил. И когда к нему привели Павла Павловича, он встретил своего бывшего коллегу так, точно ожидал его, и именно в этом несчастном виде, под конвоем. Бегло взглянув, он рассеянно, весь еще погруженный в то важное, что было сейчас решено, осведомился:

— Что с вами? Садитесь, — не предложил, а распорядился он.