Дом учителя

Временно его посадили на лавку в коридоре. Мимо проходили бойцы, любопытно на него косясь, а среди бойцов и его бывшие питомцы — третья рота вся поместилась тут же по коридору в клубе лесхоза. Ребята приостанавливались в отдалении, разглядывая Павла Павловича, стесняясь подойти ближе; он с беглой улыбкой тоже нет-нет да и поглядывал на них: «Вот какая нелепость, ребята!» — говорила как будто эта улыбка на грязном, в потеках лице, поросшем курчавой щетиной.

Сменившись с поста, задержался около него Женя Серебрянников.

— Здрасьте, — сказал Женя и поклонился. — Что с вами стряслось, Павел Павлович?! Попали, я вижу, в переделку?

Тот, глядя снизу, заморгал, точно ожидая удара.

— Серебрянников?.. — опасливо выговорил он.

— Угадали, Павел Павлович! Я — Серебрянников… Здесь, между прочим, весь наш класс. Но что такое с вами?

— А вот видишь…

И последовала длинная пауза: Павел Павлович силился, казалось, собраться с мыслями, чтобы все объяснить, но это ему не удалось.

— Идите, Женя… идите, — тихо попросил он.

Серебрянников в нерешительности постоял, поправил на плече ремень винтовки, снял кепку и пригладил тщательно, на прямой пробор расчесанные волосы — он и здесь заботился о своей внешности.

— Может быть, вам что-нибудь надо? — спросил Женя. — Вы курите? Я уже не помню, курили вы или нет. А нам сегодня выдали шикарное курево.

И Женя вытащил из кармана своего серенького пальто, перешитого в Спасском лучшим мастером из старой солдатской шинели отца, надорванную пачку «Севера».

— Знаете, положение обязывает, — с легкой иронией проговорил он. — Я до сегодняшнего дня не курил, но теперь, наверно, придется.

Казалось, он совсем не помнил уже той скверной истории, что случилась на школьной елке четыре года назад. Павел Павлович заколебался, глядя на пачку папирос… И, к изумлению Жени, слезы потекли по его щекам, застревая в курчавой небритости.

— Женя, — расслабленно пробормотал он и потянулся к пачке.

Но тут же испуганно отдернул руку.

— Папиросочку ему, шкуре! — раздался на весь коридор резкий голос конвоира… До этой минуты конвоир словно бы отсутствовал, сидя рядом, с берданкой между коленями, погруженный в свое раздумье. — Пулю ему в лоб, а не папиросочку! — закричал он. — И ты проходи, проходи, Женька! Двигай, двигай! Проходи, куда тебе надо!

Было непонятно, с чего он внезапно рассвирепел.

— Ну зачем?! — Женя болезненно поморщился. — Не надо так…

Он знал этого бойца — шофера из Спасского, молодого, благодушного, недавно женившегося парня; не один раз Ваня Соколенок — так звали парня — подвозил его в город.

— А ты поучи меня, как надо… — Соколенок встал со скамейки, — не то я тебя поучу… А ну, вали, Женька, отсюда! С арестованными печки-лавочки не разрешаются. Может, еще поцелуешься с этой шкурой?

— Уходите, Женя, прошу вас! — моляще проговорил Павел Павлович, откинулся к стене и закрыл глаза.

…Потом внушение Серебрянникову сделал Сережа Богомолов, школьный комсомольский секретарь, а ныне командир третьей роты. Объяснение происходило в клубе лесхоза, ставшем их казармой; парням были предоставлены скамейки в зале, девушкам отвели сцену — маленькую эстраду, отделенную полотняным занавесом.

— А возможно, что наш Павел Павлович и заслужил свою пулю, — сказал Сережа. — Твоя доброта, Женя, конечно, прекрасна, но никому сегодня не нужна… Сегодня такую доброту можно назвать соучастием.

— Соучастием? В чем?

Женя вскочил, но затем снова сел и заговорил с нарочитой расстановкой:

— Я не понимаю тебя… Сережа!

Не столь давно он, Женя Серебрянников, со свойственной ему склонностью к самоанализу пришел к выводу, что он слишком нервен, экспансивен, слишком всегда возбужден. И он решил заняться воспитанием самообладания — качества, по его мнению, необходимого, чтобы называться интеллигентным человеком.

— Соучастием в преступлении, — сказал Богомолов.

— Что, что?..

Женя сдержался и умолк.

— Неужели ты не видишь, что этот тип — дезертир, — убежденно продолжал Сережа. — Его рота, целая рота, ты представляешь, погибла, если верить его словам. А сам он здесь и живехонек.

— То, что он живой, еще не преступление, — сказал Женя.

— В определенной ситуации это может стать преступлением, — сказал Богомолов.

Они сидели друг против друга на узких, грубо сколоченных скамейках, служивших им койками. Света в помещении, за поздним временем, почти не было — керосиновая коптилка, поставленная на столике дневального, у входа, мерцала, как далекая звезда. И в этой темноте Женя не столько видел, сколько чувствовал на себе твердый взгляд товарища. Сережа Богомолов был, как всегда, серьезен, рассудителен и убежден в своей правоте. Вокруг слышалось близкое дыхание, шорохи, шевеление: товарищи теснились, прислушиваясь к их спору.

— Сегодня вопрос стоит так: или мы преградим дорогу фашизму, или погибнем, — только так. Третьего нам не дано, — рассудительно сказал Сережа. — Третье и есть преступление.

— Это понятно. Ты говоришь так, точно ты один до этого додумался, — нетерпеливо проговорил Женя. — Победа или смерть — это понятно.