Дом у кладбища

Итак, в клубе не наблюдалось сколько-нибудь серьезных конфликтов, кроме тех, в которых был замешан доктор Стерк; и Тул заметил, что Стерк выглядит совсем больным, – надо сказать, так оно и было. Ясно было также, что мысли Стерка блуждали далеко от шашечной доски: старый Слоу, прежде и не мечтавший состязаться с ним на равных, нынче побил его три раза подряд; Стерка это взбесило: человеку, снедаемому лихорадкой тайной тревоги, достаточно пустяка, немногого, чтобы выйти из себя. Проигранные три шиллинга он не положил, а скорее швырнул на стол; бормоча проклятия, нахлобучил шляпу, отошел к другому столу и, красный как рак, стал просматривать газету. Случайно он набрел на слезный призыв к тем, кого «Провидение благословило богатством», исходивший от некоего джентльмена; тот «состоял на службе его величества, а ныне внезапными превратностями судьбы низведен до такого положения, что, вместе со своей несчастной женой и пятью ребятишками, испытывает нужду в хлебе насущном и просит процветающих сограждан проявить милосердие, подобно тому как сам он, не так давно, регулярно и с радостью уделял от щедрот своих другим». От этого Стерк ощутил втайне мучительную неуверенность и ужас. Его выводил сейчас из равновесия любой пустяк. Доктор кинул газету и направился через дорогу к себе домой; шел он, заложив руки в карманы и вновь раздумывая о Дейнджерфилде: кто же он, черт возьми, и действительно ли он – наяву или в мыслях – встречался доктору раньше, или это впечатление, едва уловимое и сулящее нечто недоброе, обманчиво? И потом, проклятые сны, – рассказав о них, доктор не получил желаемого облегчения. Его не покидали зловещие предчувствия, навеянные гротескными образами и обстановкой этих снов.

«Пастор Уолсингем, со всей его ученостью, – бормотал Стерк про себя, – ни дать ни взять настоящая старая баба; а этот буффон и мошенник аптекаришка Тул смотрел так странно, только чтобы нагнать страху. Но доктор Уолсингем меня поражает. Здравый человек поднял бы меня на смех и тем вразумил. Готов поклясться: он верит в сны. – И Стерк презрительно фыркнул. Он лукавил сам с собой – знал это и продолжал лукавить. – Эти проклятые денежные неурядицы испортили мне пищеварение, иначе бы я о них и не вспоминал, и уж тем более они бы не преследовали меня, как толпа несносных призраков. Завтра попробую принять горечавку».

Всё и все, словно сговорившись, метили в больное место доктора – его тайные страхи. Доктор Уолсингем прочел проповедь на текст: «Помни дни тьмы, ибо им нет числа». Мрачную тему проповеди – смерть и Страшный суд – священник развивал, как всегда, в своеобразной манере, и его торжественный, размеренный голос не переставал впоследствии звучать в ушах Стерка – много лет назад так же поразили его звуки барабанов и флейт, сливавшиеся в приглушенный рокот Марша Смерти, – пока он не привык к этим вибрирующим раскатам. Проповеди обычно производили на Стерка не большее впечатление, чем на любого другого джентльмена из армейского сословия. Однако в последнее время он хандрил, и одно-два слова или фразы, сами по себе незначительные, случайно задели чувствительное, наболевшее место в его душе.

К примеру, проповедник назвал смерть «великим банкротством», – когда таковое постигает человека суетного, он становится в своем доме единственным, у кого нет за душой ни гроша; сам того не ведая, пастор заглянул в те пещеры сознания Стерка, где гнездился тайный страх, и они откликнулись на его пугающие речи и звучные тоны голоса глухими громовыми раскатами.

В свое время Стерк, подобно другим искусникам и пронырам, был не прочь послушать, как на чье-то имущество суд наложил арест, кто-то был объявлен банкротом, а кто-то еще угодил в тюрьму; ныне он таких разговоров избегал. Ему невыносима была мысль, что умный человек мог в великой мирской игре проиграться в пух и прах. Заметив на столе в клубе среди других печатных изданий «Газетт», он проворно отвращал взгляд; ему казалось, что зловещие страницы со значением заглядывают ему в лицо, словно бы не исключая возможности объявить в будущем по его поводу нечто официальное; когда в клубной комнате Клафф или Тул заговаривали о чьем-нибудь внезапном банкротстве, Стерка как будто оглушала пощечина и еще с полчаса в ухе у него продолжало звенеть.