Дом слепых

Галя и сама могла бы поспорить – столько слов собиралось в ней, невысказанных. Они оставались в ней и тоже горели, как на пожаре.

У Гали был бог. Почему бы нет, раз у других он был? Галин – внимательный, слышащий. Он знал, что Галя есть. Вел с ней долгие разговоры, вступал в дискуссии, даже спорил иногда и всегда вежливо ждал, когда Галя наберется духа и скажет свое словечко или два.

Бог снился Гале. А почему бы и нет? Горячих шаров она не видела, но у нее было свое представление о боге.

Видела Галя, как будто лежит она на лебяжьей перине. Парит на легком пуху молодых лебедей. Видела, как крылья у нее вырастали – широкие, белые, чистые. На таких крыльях ничего не стоило подняться выше резеды, выше ястребов, выше соколов…

Всю жизнь она спала на ватном матрасе, но однажды кто-то при ней произнес – «лебяжья перина». А она услышала – слух у Гали был острый. Эти слова вошли в ее уши волшебным звукосочетанием – невесомыми буквами, парящими слогами. «Лебяжья перина», – повторяла Галя про себя, язык мягким пером касался неба, приходила чистая легкость. Галя представляла себе лебедей – как могла. С шеями гнутыми, как крючок на туалетной двери, длинными, как ручка половника.

Какая-то странность случилась в жизни женщины, едва она родилась. Ее глаза были повреждены еще в чреве матери. Она появилась на свет с белесой пленкой, затянувшей зрачок одного глаза.

Так вот о странности.

Выйдя на свет, Галя встретилась взглядом с акушеркой. Потом Галю положили на грудь матери, и Галя с тех пор помнит то чувство – будто лежишь на лебяжьей перине. Однодневные младенцы ничего не помнят, но Галя помнила. Дальше она встретилась с матерью взглядом. И вот странность – мать не увидела ее…

С самого рождения Галю окружали зрячие – в роддоме и в детском доме. Но вот странность – они не замечали ее. Слепая Галя всех замечала, а ее – нет. Слепая – замечала. А зрячие – нет. Разве это не странно?

Положим, мать… Не заметила, будто Галя, едва выйдя из нее, превратилась в невидимку. Мать не взяла ее на руки, будто Галя была пустотой, будто Галю-невидимку нельзя было пощупать… Как будто кроме этой пленки на глазу больше ничего и не было. Да, странная штука… Путаница какая-то…

Вечер с той стороны хотел выдавить тряпье из отверстия. Не вышло. Молчалось. Хорошо так молчалось. Кажется, в дневной перепалке вышел весь запас слов, с которым человек пробуждается утром. Иной раз проснешься, и хочется говорить, говорить. А бывают дни, когда просыпаешься с тяжелым языком, еле им ворочаешь, слово сказать лень, и в этот день произносишь слов в сто раз меньше, чем вчера.

Бабушка рассказывала Люде – сон приходит, принося с собой молоточек и наковаленку. Ударяет молоточком и от наковальни отскакивает слово, за ним – другое, за другим – третье. Слова выходят разные – круглые, острые, плоские. И вот эти слова – ночью выкованные, оформленные, затвердевшие – мы произносим, проснувшись. Острым словом кого-то уколем, круглым – задобрим, плоским – сплющим смысл сказанного, наболтаем, набрешем. И сколько раз ударит молоточек ночью по наковаленке, столько и слов мы за день произнесем. На сегодня, казалось, запас слов у всех вышел, но силы еще оставались – не спалось.

– Они вошли в город, когда розовое солнце стояло в зените, – проговорил Уайз как-то вдруг, негромко, спугнул и тьму, и тишину. Он потрогал нижнюю губу – та была на месте. Можно говорить. Его последний сон выковал тысячи слов, и перед тем как прийти новому, Уайз должен был выпустить все их на волю, освободить место для сна, опередив бессонницу.

Они вошли в город, когда розовое солнце стояло в зените. Город показался Энию однообразным, но веселым – из-за розовых отблесков на окнах невысоких домов. Мимо Эния проходили люди – в основном мужчины в черных костюмах-тройках и широкополых шляпах. Эний заметил у них крученые спирали волос. Розовый свет отражался от черной ткани костюмов – не поглощался ею, а поднимался тонким облачным светом, отчего казалось, будто силуэты людей обведены в воздухе розовым. По дороге им встретилось несколько женщин, все они были в просторных розовых сарафанах. Эний не удивился – он ведь не знал, как одевались на его планете. Женщины отводили глаза от их группы, а мужчины поглядывали на них из-под полей шляп – пристально, но коротко. Взгляды эти направлялись не в глаза Эния, а в центр груди, где у него теперь сидела пчела, и от каждого такого зрительного прикосновения та начинала жужжать громче. Наконец мимо них прошел высокий коренастый смуглый человек с пышной седой бородой, рукава его пиджака блестели засаленностью. Была в нем какая-то едва заметная неопрятность. Человек остановил на Энии давящий взгляд темных глаз. Энию показалось, что он его уже где-то видел. Кивком бородатый поприветствовал Гермиона. Гермион ответил ему таким же коротким кивком и быстрым пристальным взглядом.

Дома медленно проплывали, оставались позади, и Энию казалось – все это один и тот же дом, размноженный по обеим сторонам дороги. И газоны перед домами были одинаково квадратными, сочными.