Дом Одиссея

– Она была… готова, полагаю, насколько можно быть к этому готовой, – отвечает Пенелопа наконец. – И знала, что ей придется умереть, чтобы Орест смог стать царем. Мне кажется, она до последнего мгновения думала о сыне.

– Даже несмотря на то, что он убил ее?

– Да. Таково мое… несовершенное понимание всего этого.

Елена кивает и делает глоток, глядя в пространство.

– Он поэтому обезумел, как ты думаешь?

Пенелопа вцепляется в свою чашу, как воин – в щит под градом стрел.

– Обезумел? – бормочет она.

– Да, обезумел. Разве не об этом все говорят? Что он сбежал из Микен потому, что лишился рассудка, и что лишь его сестра Электра не дала ему показать свое безумие на людях? Так говорит мой муж, а у него повсюду люди.

– Орест выполнил свой долг и отомстил за смерть отца, – отвечает Пенелопа, и голос ее похож на хруст гальки под ногами. – С чего бы ему обезуметь?

Елена отметает ее слова одним взмахом тонкой, изящной руки.

– О боги, – хмыкает она, – да ведь он же убил собственную мать! Его отец убил его сестру, мать убивает отца, он убивает мать – я хочу сказать, вся семейка проклята, разве нет? – И снова этот визгливый смех. Пенелопе приходится сдерживаться, чтобы не заскрипеть зубами. – Сыны Атрея! Их прадед накормил богов плотью собственного сына, потом Атрей накормил брата плотью его детей – вся история этой семьи состоит сплошь из каннибализма, насилия и инцеста; неудивительно, что Орест лишился разума! Когда папочка сказал мне, что я стану женой Менелая, я обрадовалась, само собой, просто затрепетала от восторга, но все равно прекрасно помню, как повернулась к отцу и спросила: «Папа, ты уверен, что этот огромный воин просто не съест меня?»

И снова этот смех – только громче, выше, визгливее. У Пенелопы зубы раскрошатся, если так пойдет и дальше.

– Ты винишь в случившемся богов? – спрашивает она наконец с осторожностью, даже с опаской, надеясь, что вопрос не вызовет недоумения.

– Конечно, нет! – восклицает Елена. – Из гнилого семени – гнилая поросль! Жестокость порождает жестокость. Таков ход вещей. Разорвать этот порочный круг намного сложнее, чем идти по нему… бедняжки.

Пенелопа хмурится. Возможно, что в словах, слетающих с губ Елены, есть если не мудрость, то по меньшей мере своего рода правда. Весьма тревожащая мысль. Все эти годы Пенелопа и не подозревала, что в речах двоюродной сестры даже в малых дозах может присутствовать хоть первое, хоть второе.

Зосима снова наполняет кубок Елены. Автоноя даже не подходит к чаше своей госпожи.

Пенелопе хочется кое о чем спросить.

Об этом не прочь спросить, пожалуй, каждый смертный из ныне живущих.

К примеру, ну так, сестрица, дорогая, признавайся: Парис тебя похитил или ты сама с ним сбежала, если начистоту? О чем ты думала? Что происходило в твоей голове? В нем ли было все дело? А может, Менелай сделал или сказал что-то такое, после чего ты решила разрушить мир? Ты на самом деле решила? И что произошло, когда ты снова встретилась с мужем? Правда ли, что ты разорвала одежды на груди и зарыдала, умоляя о прощении? Правда ли, что он приказал своим солдатам забить тебя камнями до смерти, но, засмотревшись на твои колышущиеся груди, они не смогли этого сделать? Правда ли, что ты дала ему нож, который он воткнул в Дейфоба; что ты втайне сговорилась с Одиссеем, чтобы помочь грекам попасть в Трою; что ты…

Ты, ты, ты…

Пенелопе приходит в голову, что у нее есть прекрасная возможность задать эти вопросы сейчас, заглянуть в сердце и разум женщины, из-за которой был сожжен мир.

Но она молчит.

На языке у Елены скопилось слишком много ответов, которые не всякий сможет выслушать. Да, даже жена Одиссея, которая до сих пор ждет возвращения мужа домой. Ведь что сказать Пенелопе, если Елена ответит: а, да, конечно, Менелай, закончив убивать Дейфоба и вырезать младенцев Трои, выпустил свой гнев и на меня, прямо на палубе корабля, на глазах у всех своих людей, вот в таком он был настроении, но разве можно его за это винить? Знаешь, это моя вина. Это все – моя вина. Все это. Все, что люди сотворили со мной. Виновата лишь я.

Или что ответить, если Елена рассмеется и скажет: о боги, конечно, я сбежала с Парисом! Конечно, сбежала! Я была ребенком. Я была вечно хихикающей инфантильной девчонкой, в которой поддерживали инфантильность, внушив, что очаровательнее всего я в роли глупой девственницы, ломающейся, краснеющей и пищащей «о да, господин, как мило», склоняя набок хорошенькую головку; конечно, я сбежала с красавчиком, называвшим меня дамой! Конечно, я так решила. А ты бы так не сделала?

И что тогда ответила бы Пенелопа?

Принялась бы поносить царицу Спарты? Плюнула бы ей в лицо? Ударила бы по совершенной алебастровой щеке? Закричала бы: ах ты, гадина, разрушившая мой мир, мою жизнь? Ты забрала у меня мужа, это все ты, так и есть, ты во всем виновата!

Это было бы политически небезопасным шагом. А если и нет, Пенелопа понимает, что ей этого вовсе не хочется, и весьма озадачена таким заключением.