Дом Одиссея

Микенец сидит в винном погребе дворца в компании Эос с одной стороны и маленькой Фебы – с другой. Он вооружен: с мечом на поясе и в броне, лишь наполовину скрытой плащом. Когда входят Автоноя, Урания и Пенелопа, он едва поднимает глаза; не оказывая вошедшим положенных почестей: ни царице, ни сопровождающим ее достойным дамам, – он мельком смотрит на них и тут же отворачивается, словно ему все наскучило.

Мое восхищение его челюстью ослабевает. Похоже, и его крепкими бедрами я увлеклась не настолько, как мне казалось.

– Мы застали его, когда он карабкался через стену, – заявляет Автоноя. – Там повсюду были спартанцы.

– Его заметили? – спрашивает Пенелопа резким, жестким тоном.

– Вряд ли. Я убедила его вернуться во дворец до того. – Пилад хмыкает, и Автоноя поясняет: – Я сообщила ему, что закричу так, что даже фурии проснутся, и что, если только он не вернется внутрь немедленно, скажу спартанцам, что слышала его предательские речи о Менелае.

– Воистину, вы – злобные, лживые создания, – бросает Пилад. – Больше нечего сказать о преданных женах Итаки.

Молчание опускается на комнату как могильная плита. Пять женщин с Итаки разглядывают микенца, упакованного в бронзу, и тот, все-таки осознав, что, похоже, недооценил эту компанию, закрывает рот.

– Пилад, – произносит наконец Пенелопа, – мой дворец оккупирован солдатами Менелая. Его люди рыщут по острову в поисках твоего царя. Царя, который, если Менелай найдет его, будет, несомненно, объявлен безумцем, неспособным даже править собственными землями, не говоря уже о том, чтобы главенствовать над множеством могучих правителей и поддерживать наш хрупкий мир. И я не могу не спросить: какая дурацкая идея заставила тебя решиться на столь безумную глупость, как попытка улизнуть под прикрытием темноты, когда спартанцы рыщут в ночи?

Пилад не отвечает.

Пенелопа вздыхает и подвигается ближе, сложив руки.

– Если ты собираешься искать своего названого брата, я пойму.

Пилад поднимает голову. В его глазах отчаяние, почти слезы. Это зрелище застает Пенелопу врасплох. Она не знает, в чем его причина, не может понять его сути, значения. Когда царица Итаки видит отчаяние, она полагает, что оно по природе схоже с ее собственным: ужас перед раскрытием очередного заговора, разрушением очередной схемы, перед весом ответственности, ломающим душу. При всем ее уме ей трудно представить, что душа Пилада в этом вопросе совершенно отличается от ее собственной.

– Он – мой царь, – произносит воин. – Мой царь.

– Но если ты приведешь Менелая прямиком к нему, он перестанет им быть. Ты понимаешь?

Пилад опускает голову. Он еще так юн. Слишком юн, чтобы считать себя величайшим неудачником в Греции и худшим предателем в мире, – и вот посмотрите. Я ерошу его волосы, ласково глажу по плечу.

– Отведите Пилада назад в его комнату, – распоряжается Пенелопа. – И поблагодарим богов за то, что никто не видел сегодняшних событий.

Пилада отводят в его комнату.

Он делит ее с Ясоном, земляком-микенцем. К утру возле нее появится спартанский страж – на случай, если им что-нибудь понадобится, как вы понимаете.

Оба мужчины не спят. И их дела нынешней ночью не прошли незамеченными.

Я лечу на ферму Лаэрта.

Прошло какое-то время с тех пор, как я заглядывала к Оресту и его сестре.

Фурии мелькают высоко над домом Лаэрта и, когда Орест засыпает, посылают ему кошмары, от которых прошибает холодный пот, хихикают над его недугом, облизывают губы тонкими черными языками при каждом его стоне отчаяния. Они играют со своей жертвой, наслаждаются ее страданиями, но постепенно я начинаю подозревать, что не они – причина его мучений, они – просто падальщики, слетевшиеся на труп. Тем не менее, приближаясь, я приглушаю свое божественное сияние, отвожу лицо от взгляда их алых глаз и поспешно миную крыльцо.

Афина сидит рядом с Орестом, пока Электра дремлет у его ног. Она не вытирает пот с его лба, как, бывало, проделывала с Одиссеем, когда думала, что никто из богов не видит. Она не отгоняет кошмары, мелькающие под закрытыми веками. Она слишком мудра, чтобы влезать в дела фурий, этих первородных повелительниц пылающей земли.

– Как он? – шепчу я, хотя она даже не шевелится при моем появлении.

– Жрица нашей сестры Артемиды отлично выполняет свою работу, – отвечает Афина. – Он защищен.

– А фурии?

– Орест защищен от смертных, – исправляется она. – По крайней мере, пока.

– Я бы даже в этом не была уверена, – бормочу я. – Менелай завтра поедет на охоту.

Услышав это, богиня мудрости отрывается от созерцания разбитого царевича и поднимает глаза, встречаясь со мной взглядом. Мало кто из родственников позволяет себе это – вероятно, опасаясь его магии, – но Афина приняла решение, а уж если она что-то решила, то вряд ли передумает.

– Ты когда-нибудь вообще любила Менелая? – спрашивает она с почти детским любопытством, которое следует удовлетворять. – Я знаю, что ты полюбила Елену задолго до того, как она стала твоей игрушкой.

– Я люблю всех, – отвечаю я. – Это мой дар.

– Но ты все же отдала его жену другому.