Дом на краю ночи

Но Флавио удалось разглядеть глаза Андреа д’Исанту, прежде чем тот ушел, и он понимал, что правда состояла в другом. Когда сын il conte проходил мимо него, Флавио узнал этот взгляд: они были товарищами по несчастью, братьями, страдавшими одной постыдной болезнью.

Он постарался припомнить все, что знал об Андреа. Флавио вспомнил, как однажды исполнял Giovinezza[64] на трубе по случаю приезда какого-то важного гостя, а Андреа пел. Голос у Андреа был высокий и чистый, и к шестнадцати годам он не сломался. Но никто и не думал смеяться над ним. Другие дети его сторонились, он всегда был сам по себе, отделенный от остальных своими импортными костюмами, манерой обращаться к учителю на литературном итальянском и говорить grazie вместо привычного местного grazzi и per favore[65] вместо островного pi fauri. «Да он вылитый мальчишка из учебника», – посмеивался Туллио. Андреа приходил в школу один, а в особенно жаркие дни после уроков его ждал старик Риццу на своей повозке или же агент Сантино Арканджело, старший сын бакалейщика, приезжал за ним на авто il conte, виляя из стороны в сторону и весело сигналя детишкам, чтобы они очистили дорогу. Последние годы Андреа учился самостоятельно – в домашней библиотеке.

И вот он вернулся с войны, и в глазах его была боль.

В следующий раз после неудавшейся торжественной встречи Флавио увидел Андреа только в конце осени. Краем глаза он заметил, как тот идет мимо, прихрамывая и опираясь на трость, в свободной руке несколько побитых непогодой цветков бегоний. Флавио слышал, что у Андреа было раздроблено колено и в американском госпитале ему сделали пять операций, чтобы он смог ходить. Флавио наблюдал за ним, растирая зудевшие культи пальцев. Андреа поднял голову, повернулся и спросил:

– Что тебе надо?

– Salve, синьор д’Исанту, – поздоровался Флавио.

– Чего тебе? Что ты так уставился?

– Mi scusi[66]. Я слышал, что вы тоже попали в плен в Африке.

– Подойди сюда.

Флавио приблизился. Сын il conte унаследовал высокомерные манеры отца и его нахальные глаза навыкате. Он помахал букетом:

– Для матери. Она их любит. В нашем поместье их нет. С тех пор как я вернулся, мне трудно с ней, она слишком требовательна, так что я совершаю дальние прогулки, чтобы собрать ей цветов. Так она получает свои цветы, а я – немного покоя. Увы, они уже почти сошли.

Флавио рассказал про свою мать: о том, что она разложила футбольные карточки на ночном столике, заставила его играть на трубе – как будто он мог играть, после того как ему отстрелили пальцы!

– Они все думают, что мы не изменились, эти наши чертовы родители, – сказал Флавио. – Их мир – это остров, рыбацкие лодки, деревенские сплетни да проклятый Фестиваль святой Агаты…

Все обитатели острова казались Флавио малыми детьми – такие жизнерадостные и простодушные, как из прошлого века. Андреа согласно кивал – да, графский сын его понимал.

– Можешь не говорить мне об этом, сам знаю. И я хочу уехать отсюда, – сказал он. – С этого isola di merda[67]. Я умираю здесь. И ты тоже.

Так началась их странная дружба.

На следующий год Кастелламаре, постепенно оживавший и стряхивавший оковы войны, охватила эпидемия свадеб. Каждую субботу главную улицу засыпали рисом, на каждой воскресной мессе отец Игнацио оглашал имена вступающих в брак и уже путался в именах новобрачных. Тихими ночами деревенские парни под гитары и organetti пели серенады и хохотали у домов, где новобрачные вершили свои первые неловкие обряды близости. У цветочницы Джизеллы дела никогда не шли так бойко. Все бегонии и все белые олеандры на острове пошли на свадебные букеты. Казалось, что лето выдалось в этом году без цветов.

Когда Джулия Мартинелло, последняя из незамужних одноклассниц Марии-Грации, вприпрыжку сбегала по ступенькам церкви со своим мужем, молодым Тото, девушку одолела печаль. Да так, что она прямо ощущала ее вкус, как можно ощутить вкус надвигающегося шторма. В воскресном платье, которое ей было уже мало, с застывшей улыбкой она осыпала рисом Джулию и Тото, а сама думала о том, что этим летом уже три года с тех пор, как americani увезли Роберта за море.

Поначалу ее родители горевали по англичанину, но Мария-Грация упорно отказывалась разговаривать о нем и отворачивалась всякий раз, когда упоминалось его имя. В конце концов родители сдались, Роберт в их сердцах присоединился к не вернувшимся с войны Туллио и Аурелио.

Если кто и вспоминал англичанина, так только Кончетта да старик Риццу.

– Мы все любили inglese, – сказал как-то Риццу, взяв Марию-Грацию за руку. – Мы все любили Роберто Каро. Но муж – это муж, и пора нам найти тебе кого-нибудь подходящего, Мария-Грация.

– Ты ошибаешься, nonno! – воскликнула Кончетта, от избытка чувств опрокинув чашку с кофе.

– В чем я ошибаюсь? – задребезжал Риццу. – Если Мариуцца будет ждать и дальше, скоро никого не останется.

– Мария-Грация ждет синьора Роберта! – отрезала Кончетта. – И она дождется его!