Дом Леви

– Мадонна, – смеется Эдит, – я все еще в твоих устах Мадонна, а ты в моих – Папа римский. Всегда, Филипп, Папа и Мадонна будут в дружбе.

– Всегда, – отвечает Филипп, и глаза смотрят в равнодушную теплоту ее светлого взгляда.

Он кладет руку на кисть Эдит и говорит:

– Всегда, Эдит, будут Папы, давшие обет воздержания, преклоняться перед статуей Мадонны с ее каменным сердцем, в надежде получить милостыню от их красоты.

Между бровей Эдит появляется морщина. Легким и проворным движением, используя голос кукушки, словно бы пришедшей ей на помощь, освобождается она от руки Филиппа.

– Отец, что произошло с Фридой? Уже половина третьего, а трапеза еще не готова. Пойду, посмотрю, что там происходит.

Филипп смотрит ей вслед, видит ее исчезающей за дверью, и ощущает в душе усталость, как после проигранного боя. Отводит взгляд, словно собираясь сбежать, и перед ним – большой портрет госпожи Леви. «Эти черные глаза – точь-в-точь, как у Беллы… Еврейские глаза с неисчезающей долей скорби». Филипп сидит в кресле, погруженный в себя, прислушиваясь к смеху, доносящемуся из ниши окна.

Итак, дед и Эмиль уже подружились. Уже забыл Эмиль неприятные минуты смятения при встрече с господином Леви, и ему удивительно хорошо в обществе этого веселого старика.

– Господин, – говорит он деду со смехом, – ваш дом великолепен. Какой сад! И рога оленей в вашем салоне свидетельствуют, что вы любитель охоты. Таков и я. Люблю природу. Брожу по лесу, и в правой руке у меня ружье, а в левой – мандолина.

– А-а! – изумляется дед, – ты играешь на мандолине? Итак, ты любитель охоты и музыки, молодой мой друг.

– Да, любитель резкого звука выстрела и мягкого звука мелодий. Смешивается в моих ушах этот резкий с долгим эхом звук и звук, смягчающий эту жесткость. Мягкость возбуждает во мне страсть к жесткости.

– Что? – гремит дед и ударяет по подоконнику. – Что? И ты среди философов?

– Упаси Бог, господин! – успокаивает Эмиль деда. – Я всего лишь любитель природы, и больше ничего. Любовь к мандолине у меня с дней юности в «Вандерфогеле».

– А? Ты был членом «Вандерфогеля» И любовь к охоте у тебя с дней юности?

– Но, господин, как можно? – Эмиль Рифке изумлен незнанием деда. – В дни «Вандерфогеля» охота считалась преступлением. Господин, много глупых верований таскали мы в своих рюкзаках, шагая по дорогам нашей родины! Нет, не поверит мужчина в то, что верил юношей.

– Получается, что так, – сухо говорит дед, – Ну, молодой мой друг,… что касается мандолины, то и я люблю музыку. Особенно, если она украшает часы досуга с друзьями за стаканом вина. Но к охоте не лежит мое сердце… Нет, молодой мой друг, решительно, нет. Хотя, стрельба в цель из ружья мне приятна, но охота на живых существ – уволь. Молодой друг, рога оленей в моем салоне – не трофеи, а от того скрученного ревматизмом юнкера, который вынужден был продать мне дом из-за страсти к охоте и другим страстям. Например, охота на женщин. Это юнкер обожал. Оставим этого юнкера, молодой друг, и охоту оставим. Не люблю я соблазнять, и засаду не люблю, ни на зверя, ни на женщину.

Снова дед ударяет кулаком по подоконнику, на этот раз с настоящим гневом, так, что звенит оконное стекло, и Эмиль с изумлением смотрит на деда, веселое лицо которого внезапно изменилось.

– Молодой мой друг, – гремит дед, – тема женщин интересна мне и по сей день. Люблю я женщин и не люблю охоту. Всегда я представал перед женщиной во всей своей значительности, заранее говоря о своих намерениях. Соглашалась… отлично. Возражала… уходил своей дорогой. Да, мой друг, эти женщины! Честь им и слава.

Дед направляет прямой, как удар меча, взгляд в глаза Эмиля, взгляд, требующий от молодого человека откровения. Эмиль хорошо понимает смысл этого взгляда: «Берегись, друг мой! Соблазнил женщину, остановись и не рвись дальше в своей охоте. Говори откровенно, каковы твои намерения! Женщина, пошедшая за тобой, не охотничья добыча, которая далась тебе даром».

Гнев ударил в голову Эмиля под этим пронзительно требовательным взглядом. Он почувствовал себя обманутым, пойманным по наивности в ловушку этим веселым стариком, внезапно превратившимся в его судью. И снова охватила его слабость и четкое чувство, что он вел себя, не как следует, и что Эдит – не как все женщины. Он пытается защититься, доказать этому деду, что и он, Эмиль Рифке, знает правила приличия и уважения, но, вместо этого, мямлит что-то невразумительное.

– Да, господин, эти женщины… Честь и слава им…Несомненно, честь и слава…

– Если так, – добродушно гремит дед и опять дружески хлопает по плечу Эмиля, – если так, вижу я, что не будет между нами разногласий.