Дом Кёко

В разгар летней жары Киёми, случалось, внезапно вызывала Осаму к себе. Он приходил, но дел никаких не было. Она говорила, что ей просто захотелось встретиться. В такие дни Киёми приказывала работникам по телефону отменить все встречи с клиентами. И, не обращая внимания на пересуды и презрительные взгляды, поднималась с Осаму на второй этаж.

На втором этаже размещались две смежные японские комнаты в восемь и шесть дзё,[37] душ, кухня и маленький холодильник. Оттуда Киёми доставала охлаждённые мокрые салфетки и заботливо обтирала тело Осаму. Через наружные ставни проникало солнце, расчерчивало квадратиками циновку. Киёми не любила вещи, способные вызвать эмоции: на окне не было ни бамбуковых штор, ни ветряных колокольчиков, звенящих при легчайшем дуновении.

— Немного прошёлся и так вспотел. Ложись сюда, я тебя оботру.

Обнажённый Осаму, как при массаже, послушно лёг навзничь на циновку. Солнечные лучи из окна освещали только внешнюю часть левой руки. Казалось, там лежит отрезанная, горячая, золотого цвета рука, которая касается его руки.

Осаму мельком взглянул на некрасивое, с раздутыми ноздрями лицо Киёми и поскорее закрыл глаза. Киёми бесстрастно смотрела на него, будто разглядывала свежий труп молодого мужчины. На живого мужчину женщины так не смотрят. В этом спокойном взгляде сквозило нечто жестокое.

Грубое скольжение холодного полотенца всколыхнуло размякшие от жары эмоции, вернуло чувствительность вялой коже. Осаму больше радовали эти «очищающие» ласки некрасивой женщины, чем словно затягивающие в трясину прикосновения Хироко. И тут в боку кольнуло и затрепетало. Он не сразу понял, что принятый им за кусочек льда холод — это боль. Приподнявшись, взглянул туда. Из гладкого, округлого, блестящего бока текла струйка крови. Красной ниткой искрилась на солнце.

— Просто царапина, — опередив его, спокойно сказала Киёми.

— Зачем порезала?

Осаму даже не успел посмотреть вокруг, а сразу увидел брошенную на циновку безопасную бритву. Однако его глаза отметили только неподвижный маленький, незначительный предмет, так скользит взгляд по блестящему бутылочному осколку на дороге. Чужеродный предмет, никак не связанный с ними, сверкавший где-то далеко.

— Кожа у тебя слишком красивая. Смотрела-смотрела, и захотелось резануть. — Киёми не улыбалась, казалось, с её бесстрастного лица соскребли все чувства. Но Осаму заметил сердитое дрожание ноздрей и глянец потёкшей косметики.

Киёми вдруг склонилась над ним, обняла и принялась сосать кровь из маленькой ранки. У Осаму от ужаса потемнело в глазах. И он потерялся во времени.

В сумерках Осаму и Киёми очнулись от дрёмы. В окно задувал прохладный ветерок, но дышалось с трудом, высохший пот тяжело стянул кожу. Далёкий мигающий свет неоновых ламп слабо освещал комнату, и в голове Осаму, толком не очнувшегося после сна, крутилась одна мысль: «Вот женщина, которую я так долго хотел и ждал. Наконец-то судьба подарила мне встречу с ней».

Осаму не удовлетворяло обычное для этого мира влечение. Он искал жестокое внимание, такое, чтобы его цепляло. Просто ласк не хватало, хотелось, чтобы ему причиняли боль. До сих пор все только гладили кожу, а Осаму, чтобы убедиться в своём существовании, требовалась явная, длительная боль. Она была ему просто необходима.

Когда Осаму увидел стекавшую по телу кровь, он уверовал в существование, которое прежде никак не мог прочно связать с собой. В этой точке сошлись его молодая плоть и неистовый интерес другого человека, который невозможно утолить, не поранив. Безнадёжная любовь к нему, свежая минутная боль, его кровь, текущая из пореза… Здесь впервые была сыграна драма бытия, а боль и кровь подтверждали его существование. Можно сказать, его жизнь предстала во всей полноте. «Это и есть истинный знак того, что ты существуешь, — думал Осаму. — Я впервые достиг желаемого и теперь связан со всеобщей реальностью». Так гласило нежное, завораживающее течение крови. Кровь, вытекающая из тела, — символ наивысшей близости внешнего и внутреннего. Для подлинного существования его красивого тела, окружённого прочной крепостью мускулов, прежде чего-то не хватало. Не хватало крови. Боль и кровь помогли Осаму поверить в своё существование, а когда-нибудь они же его и уничтожат.

Осаму в свете кухонной лампы увидел, что Киёми в лёгком кимоно режет взятую из холодильника дыню. В раздражённом движении плеч гнездилось надменное одиночество самостоятельной женщины.

Киёми положила на тарелку два куска дыни, зажгла свет в комнате. Осаму приподнялся и отвернулся от слепящей лампы. Проявилась роскошная обстановка, сверкнули отражением посеребрённые длинные ложки и очки Киёми, приближавшейся с подносом из меньшей, тёмной комнаты. Картина спокойной жизни. Осаму недовольно произнёс:

— Что ж даже вентилятор не поставила?

— Меня раздражает его ветер. Разве нужно охлаждение ледяному дому?

Пока Осаму ел дыню, Киёми пошутила:

— Когда я решу умереть, умри вместе со мной.

Мол, она убедится, что Осаму с залитым кровью телом и лицом больше не двигается, и сама примет яд.

*