Дом душ

Придется изложить вам больше подробностей относительно моего прошлого. Я – дочь гражданского инженера Стивена Лалли, которому не посчастливилось скоропостижно скончаться в самом начале карьеры, до того, как он накопил достаточно средств для содержания жены и двух детей. Моя мать умудрялась вести небольшое домашнее хозяйство на сбережения, которые, по всей видимости, были чрезвычайно скромными; мы жили в отдаленной деревне, где необходимое для жизни, в основном, дешевле, чем в городе, но все равно нас растили в условиях строжайшей экономии. Мой отец был человеком умным и начитанным, после него осталась небольшая, но отборная коллекция книг с лучшей греческой, латинской и английской классикой, и эта библиотека стала нашим единственным доступным развлечением. Помню, брат выучил латынь по Meditationes[98] Декарта, а меня ничто так не увлекало, как перевод Gesta Romanorum[99], заменивший сказочки, которые обычно дают читать подрастающему поколению. Итак, мы росли тихими и прилежными детьми, и со временем брат стал зарабатывать себе на жизнь ранее упомянутым способом. Я по-прежнему жила дома; бедная матушка стала инвалидом, ей требовался постоянный уход, и около двух лет назад она скончалась после многих месяцев мучительных страданий. Положение мое было ужасным; потертой мебели едва хватило, чтобы погасить долги, возникшие ввиду непреодолимых обстоятельств, а книги я отослала брату, зная, как он их ценит. Я осталась в полном одиночестве; я знала, какое у брата скудное жалование, – и, приехав в Лондон в надежде найти работу, понимала, что он оплатит мои расходы, вследствие чего поклялась, что это продлится всего месяц, и если мне не удастся где-нибудь устроиться, я скорее умру с голоду, чем лишу его жалких нескольких фунтов, отложенных на черный день. Я сняла комнатушку в отдаленном пригороде, самую дешевую, какую только удалось найти; жила на хлебе и чае, тратила время на тщетные письма авторам объявлений и еще более тщетные хождения по выписанным адресам. Дни шли за днями, недели за неделями, и я по-прежнему терпела неудачи, пока не истек срок, который я сама отмерила, и передо мною замаячила перспектива медленной голодной смерти. Моя домовладелица была в некотором смысле доброй женщиной; она знала, в каком я бедственном положении, и не выгнала бы меня на улицу; оставалось лишь уйти самой и попытаться умереть где-нибудь в укромном уголке. Уже пришла зима, и густой белый туман сошел на город в первой половине дня, чтобы с течением времени сделаться еще плотнее; помню, было воскресенье и все обитатели дома отправились в церковь. Около трех часов я тайком ускользнула и двинулась прочь со всем возможным проворством, на какое была способна ввиду слабости от истощения. Белый туман окутал улицы и погрузил в тишину, голые ветви деревьев покрылись ледяной коркой, иней блестел на штакетинах и холодной, неумолимой земле под ногами. Я продолжала идти, хаотично поворачивая то направо, то налево, не замечая таблички с названиями улиц, и все мои воспоминания о той воскресной прогулке кажутся обрывками ночного кошмара. Я как сомнамбула брела, спотыкаясь, по дорогам, которые из городских наполовину превратились в сельские, по одну сторону от меня серые поля таяли в зыбком туманном мире, по другую – высились комфортабельные особняки, где мерцали на стенах отблески каминного пламени, но все казалось нереальным; стены из красного кирпича и освещенные окна, неясные силуэты деревьев и тусклые проблески сельской местности, газовые фонари, точно окруженные белыми тенями звезды, железнодорожные пути, исчезающие в точке схождения где-то за высокими насыпями, зеленые и красные огни семафоров, – все это были мимолетные образы, пролетающие в моем усталом мозгу и разуме, оцепенелом от голода. Время от времени я слышала торопливые звонкие шаги по чугунной мостовой, и мимо проходили тепло одетые мужчины, которые шли быстро, чтобы согреться, и, без сомнения, нетерпеливо предвкушали уютное тепло очага, плотно задернутые шторы на заиндевевших окнах и приветствия друзей, однако вечерние сумерки сгущались, переходя в ночь, пешеходов становилось все меньше, и я проходила улицу за улицей в одиночестве. Ковыляла в белой тишине и таком безлюдье, словно оказалась в погребенном городе; и по мере того, как я все больше слабела и уставала, страх смерти плотным саваном объял мое сердце. Вот я повернула за угол, и тут меня внезапно вежливо окликнули из-под фонаря – спросили, не буду ли я так любезна указать дорогу на Эйвон-роуд. Человеческий голос вызвал столь мощное потрясение, что силы меня покинули, и я была повержена; рухнула на тротуар, съежилась и заплакала, зарыдала, захохотала в неистовом истерическом припадке. Я покинула дом с намерением умереть и, переступая порог своего убежища, осознанно распрощалась со всеми надеждами и воспоминаниями; дверь за моей спиной захлопнулась с громовым раскатом, и я ощутила, что железный занавес пал на отмеренный мне краткий отрезок жизни, и теперь остался лишь недолгий путь в мир мрака и теней; я ступила на сцену, где разыгрывался первый акт умирания. Последовали блуждания в тумане, окутавшем белизной все и вся, пустынные улицы и ватная тишина – и вот некто заговорил со мной, вследствие чего я как будто вернулась в мир живых. Через несколько минут мне удалось справиться с эмоциями, я поднялась и увидела хорошо одетого джентльмена средних лет, симпатичной наружности, опрятного вида. Он смотрел на меня с безграничной жалостью и – не успела я пролепетать, что не знакома с окрестностями, ибо на самом деле не имела ни малейшего представления о том, куда меня занесло, – проговорил: