Долина Виш-Тон-Виш

— На суке молодого орехового дерева. Ибен Дадли с его уменьем разделывать туши и предлагать отборное мясо не мог оставить животину висеть на суку. Как видишь, недостает только одного куска туши и шерсть для тебя — в целости.

— Это не дело рук пикода! — воскликнула Руфь, удивленная собственным открытием. — Краснокожий творит свое злое дело не так аккуратно.

— И не волчьи клыки вспороли брюхо бедняги Прямые Рога. Здесь видно уменье свежевать и умеренность в потреблении пищи. Рука, отрезавшая так немного, намерена сделать это еще раз.

— И наш отец просил тебя отыскать барана там, где ты его нашел. Муж, боюсь, что суровый суд за грехи родителей, похоже, падет на детей.

— Дети мирно спят, а потому вреда для нас нет. Я сниму недоуздок с животного в стойле, прежде чем идти спать, а Прямые Рога порадует нас на молотьбе. Может, баранина будет не так вкусна из-за этого злосчастного случая, но численность твоей отары не изменится.

— А где тот, кто присоединился к нашим молитвам и вкусил от нашего хлеба; тот, кто так долго совещался по секрету с нашим отцом и кто исчез, словно привидение?

— Это в самом деле вопрос, на который у меня нет ответа, — сказал Контент, до этого сохранявший веселый вид, чтобы развеять, как он считал, беспричинный страх в душе своей спутницы, но при этом вопросе опустивший голову, как человек мысленно ищущий ответ. — Это не имеет значения, Руфь Хиткоут. Наши дела в руках человека немалых лет жизни и с большим опытом. И если его жизненной мудрости недостанет, разве мы не знаем, что некто еще более мудрый, чем он, оберегает нас? Я отведу животное в стойло, а потом мы вместе испросим милости Того, кто никогда не смыкает вежды, и с верой в него отправимся на покой.

— Муж, ты больше не выйдешь за частокол этой ночью, — сказала Руфь, останавливая, прежде чем заговорить, руку, уже отодвигавшую засов. — Я предчувствую недоброе.

— Я предпочел бы, чтобы незнакомец нашел другое убежище для недолгого отдыха. То, что он своевольно поступил с моей отарой и удовлетворил свой голод такой ценой, когда стоило лишь попросить, и ему охотно предложили бы лучшее из того, чем хозяин Виш-Тон-Виша может распорядиться, — это правда, которой нельзя отрицать. Ведь он смертный человек, как доказал его добрый аппетит, и наша вера в Провидение не должна порождать сомнение в его нежелании попустительствовать, чтобы несправедливость поселилась в наших телах и душах. Говорю тебе, Руфь, что конь понадобится завтра утром для работы и отец не поблагодарит нас, если мы оставим его ночевать на этой холодной стороне холма. Иди отдыхай и помолись, трусиха. Я позабочусь как следует запереть задние ворота. Не бойся: незнакомцу присущи человеческие нужды, и во власти человека положить предел его способности творить зло.

— Я не боюсь человека белой крови или христианского рода. Но в наших полях кровожадный язычник.

— Тебе снится, Руфь!

— Это не сон. Я видела горящие глазницы дикаря. Не до сна, когда приходится сторожить, как в этот раз. Мне подумалось, что неизвестно, каково это поручение, что наш отец слишком стар, что невольно чувства могли его обмануть и не следует подвергать опасности послушного сына. Ты же знаешь, Хигкоут, что я не могла равнодушно смотреть на опасность, грозящую отцу моих детей, и я пошла за тобой до бугра с ореховым деревом.

— С ореховым деревом! Это было неразумно с твоей стороны. А задние ворота?

— Они были открыты. Ведь, будь ключ повернут, кто бы быстро впустил нас, если бы возникла нужда поспешить? — возразила Руфь, отвернувшись на минуту, чтобы скрыть краску, вызванную сознанием вины. — Хоть я и была неосторожна, я сделала это ради твоей безопасности, Хиткоут. Но на том бугре в яме, оставленной упавшим деревом, спрятался язычник!

— Я проезжал орешник мимо скотобойни нашего необычного мясника и натянул повод, чтобы дать передохнуть лошади возле нее, когда мы возвращались с поклажей. Этого не может быть. Какой-нибудь лесной зверь встревожил тебя.

— Нет! Телом, видом, поведением — во всем такое же создание, как мы, кроме цвета кожи и благодати веры.

— Это странное наваждение! Если бы здесь поблизости были враги, разве люди хитрые, как те, кого ты боишься, позволили бы ускользнуть хозяину жилища и человеку, скажу по правде, без самохвальства, не хуже их способному постоять за себя, но которого поездка в лес не ко времени отдает без сопротивления в их руки? Полно, полно, моя добрая Руфь, ты, наверное, видела почерневшее бревно, а может быть, изморозь не тронула жука-светлячка или могло случиться, что беспокойный медведь почуял сладкий запах от твоих недавно вернувшихся в улей пчел.

Руфь снова твердо положила свою ладонь на руку мужа, который отодвинул другой засов и, пристально глядя ему в лицо, ответила торжественным тоном и с трогательным пафосом:

— Не думаешь ли ты, муж, что глаза матери могут обмануться?