Долина Виш-Тон-Виш

— Как всякий из грешного и падшего племени, — возразил неизвестный с суровым выражением человека пожилого, — испытываю большую нужду в молитвах. Но почему ты думаешь, что мой голос так часто слышится в этом потайном месте?

Палец Конанчета указал на выщербленную скалу у его ног, а глаза бросили беглый взгляд на протоптанную тропу, которая пролегла между этим местом и дверью в хижину.

— У йенгиза твердая пята, но она мягче камня. Копыто оленя должно ступать много раз, чтобы оставить такой след.

— У тебя острый глаз, наррагансет, и тем не менее твое суждение может оказаться ошибочным. Мой язык не единственный взывающий к Богу моего народа.

Сахем слегка наклонил голову в знак молчаливого согласия, как бы не желая настаивать на своем мнении. Но его собеседник не удовлетворился этим, ибо сознавал бесплодность попытки обмана, побуждавшего его какими-нибудь правдоподобными средствами усыпить подозрения индейца.

— То, что я сейчас один, может быть делом настроения или случая, — добавил он. — Ты ведь знаешь, что это был трудный и кровавый день для бледнолицых и в их вигвамах есть мертвые и умирающие. Тот, у кого нет собственного вигвама, может найти время помолиться в одиночестве.

— Душа очень чутка, — возразил Конанчет. — Она может услышать, когда уши глухи; может увидеть, когда глаза закрыты. Мой отец говорил с Добрым Духом вместе с остальными из своего племени.

Замолчав, вождь многозначительно указал на церковь вдалеке, откуда в тот момент выливались на зеленую и мало хоженную улицу деревни возбужденные члены общины, описанной нами. Другой, казалось, понял смысл его жеста и в то же мгновение осознал глупость и бесполезность попытки и впредь обманывать человека, который уже так много знает о его прежнем образе жизни.

— Индеец, ты говоришь правду, — ответил он угрюмо. — Душа зрит далеко, и она часто зрит с горечью скорби. Моя Душа общалась с душами тех, кого ты видишь, когда впервые послышались твои шаги. Кроме твоих, ноги человека никогда не поднимались до этого места, исключая тех, кто обслуживал мои телесные потребности. Ты говоришь верно: душевное зрение остро, и мой дух часто уносит меня далеко за те отдаленные холмы, что так славно сейчас освещают последние лучи заходящего солнца. Когда-то ты разделял со мной мое жилище, юноша, и мне доставляли много радости старания открыть юную душу для истин нашей расы и научить тебя говорить на языке христианина. Но прошли годы… Чу! Кто-то идет по тропе. Тебе угрожают йенгизы?

Спокойное выражение, с каким Конанчет слушал его, сменилось холодной улыбкой. Его ладонь нашла замок мушкета незадолго до того, как собеседник услышал приближающиеся шаги, но, пока не был задан вопрос, никакой перемены в лице не было заметно.

— Разве мой отец боится за своего друга? — спросил он, указывая в направлении того, кто приближался. — Это вооруженный воин?

— Нет. Он приносит средства для поддержания бремени, которое надлежит нести, пока тот, кто знает, что хорошо для каждого из его созданий, не пожелает избавить меня от него. Это, должно быть, отец той, которую ты в этот день вернул ее друзьям, или, возможно, ее брат, ибо иногда я обязан такой добротой разным членам этой достойной семьи.

Выражение понимания пробежало по смуглым чертам вождя. Казалось, он принял решение. Поднявшись, он положил свое оружие у ног собеседника и быстро двинулся вдоль уступа, как бы желая встретить пришедшего. В следующую минуту он вернулся, неся небольшой сверток, туго обвязанный ремнями из богато вышитого вампума. Осторожно положив его рядом со стариком, ибо время изменило цвет волос отшельника на седой, он проговорил тихой скороговоркой, со значением указывая на то, что сделал:

— Посланец не уйдет обратно с пустыми руками. Мой отец мудр, он скажет, что хорошо.

Для дальнейших объяснений не было времени. Едва дверь хижины закрылась за Конанчетом, как Марк Хиткоут появился на том месте, где тропинка поворачивала за угол обрыва.

— Ты знаешь, что случилось, и позволишь мне уйти после короткого разговора, — сказал молодой человек, положив еду у ног того, кого пришел проведать. — Ба! Что это здесь у тебя? Ты раздобыл это в утренней схватке?

— Это добыча, которую я добровольно дарю. Отнеси ее в дом своего отца. Она оставлена с этой целью. А теперь расскажи мне, как смерть обошлась с нашими людьми, ибо ты знаешь, что необходимость вынудила меня покинуть их, как только была дарована свобода.

Марк не выказал расположения удовлетворить желание собеседника. Он смотрел на сверток Конанчета так, будто его глаза никогда прежде не видели подобного предмета, и остро борющиеся страсти играли на лице, которое редко бывало таким спокойным, как того требовали привычки эпохи и страны обуздывать свои чувства.

— Это будет сделано, наррагансет! — произнес он сквозь сжатые зубы. — Это будет сделано! — Затем, повернувшись на каблуках, он зашагал по головокружительной тропинке стремительными шагами, держа оставшегося в страхе за его безопасность, пока его энергичная фигура не скрылась из глаз.

Отшельник встал и окликнул занявшего его убогое жилище.