Долина Виш-Тон-Виш

— Помнишь ли ты свое детство, моя Руфь? — спросила мать, когда время почтительного молчания, всегда следовавшего за молитвой в этой семье, миновало. — Твои горести никогда не были нам чужды, но природа заняла свое место в твоем сердце. Расскажи нам, дитя мое, о своих скитаниях в лесу и о страданиях, которые такой нежный возраст должен был пережить среди варварского народа. Это радость — выслушать все, что ты видела и перечувствовала, теперь, когда мы знаем, что несчастьям конец.

Она обращалась к слуху, остававшемуся глухим для подобного языка. Нарра-матта явно воспринимала ее слова, хотя их смысл был окутан тьмой, из-за чего она не желала и не была способна его уразуметь. Остановив взгляд, в котором неразрывно смешались радость и удивление, на глазах матери, излучавших нежную любовь, она торопливо порылась в складках своей одежды и, сняв пояс, ярко украшенный по самой искусной моде удочерившего ее народа, подошла к своей польщенной и в то же время страдающей матери и руками, одинаково дрожавшими от робости и радости, повязала его вокруг ее тела, желая показать его богатство в самом выгодном свете. Довольное исполненным, бесхитростное существо ревностно искало одобрения, но в глазах матери читалось всего лишь сожаление. Взгляд Нарра-матты, встревоженной выражением, которое она не могла истолковать, блуждал, словно ища защиты от какого-то чуждого ей ощущения. В комнату прокрался Уиттал Ринг, и, не обнаружив привычных черт собственного любимого жилища, глаза испуганного создания остановились на лице слабоумного бродяжки. Она энергично указала на дело своих рук, взывая красноречивыми и безыскусными жестами ко вкусу человека, знающего, хорошо ли она поступила.

— Славно! — произнес Уиталл, подходя ближе к предмету своего восхищения. — Славный пояс, и только жена сахема может сделать такой подарок.

Девушка умильно сложила руки на груди, опять демонстрируя довольство собой и миром.

— Здесь видна зримая рука того, кого привлекает всякий грех, — сказал Пуританин. — Совратить сердце суетностью и направить чувства на ложный путь, соблазняя их мирскими вещами, — вот коварство, коим он наслаждается. Падшая природа слишком податлива. Мы должны обходиться с ребенком ревностно и зорко, а не то лучше бы ее кости лежали рядом с теми малышами из твоей семьи, кто уже унаследовал обетованное.

Почтительность заставила Руфь смолчать. Но хотя она скорбела по поводу невежественности своего ребенка, природное чувство было сильно в ее сердце. С тактом женщины и нежностью матери она одновременно и видела, и чувствовала, что суровость не служит средством добиться желаемого результата. Усевшись сама, она притянула свое дитя к себе и, сперва взглядом умоляя всех вокруг замолчать, продолжила так, как диктовало таинственное влияние природы, попытки проникнуть в глубины души своей дочери.

— Подойди ближе, Нарра-матта, — позвала она, пользуясь именем, на которое та только и откликнулась бы. — Ты еще молода, дитя мое. Но Тому, чья воля — закон, доставило радость сделать тебя свидетельницей многих перемен в этой изменчивой жизни. Скажи мне, помнишь ли ты дни детства и возвращались ли когда-нибудь твои мысли к дому твоего отца в те горестные годы, когда тебя не было с нами?

Руфь легким усилием притянула дочь ближе, пока говорила, и та снова приняла прежнюю позу, оставшись на коленях возле матери, как она часто делала в детстве. Эта поза навевала слишком много нежных воспоминаний, чтобы не быть желанной, и полувстревоженному лесному созданию было позволено остаться в ней на время большей части последовавшего диалога. Но хотя лично она была послушной, по безучастному или, скорее, удивленному взгляду, так красноречиво выражавшему все эмоции и знания, которыми она владела, было очевидно, что для Нарра-матты понятны всего лишь нежные слова и обращение матери. Руфь понимала смысл ее недоумения и, умеряя причиняемую им боль, постаралась приспособить свою речь к привычкам столь простодушного человека.

— Даже седые головы из твоего народа были когда-то молоды, и они помнят вигвамы своих отцов. Думала ли моя дочь иногда о времени, когда она играла среди детей бледнолицых?

Внимательное существо у колен Руфи жадно слушало. Знание ею языка детства достаточно укоренилось до пленения и слишком часто использовалось в разговорах с белыми людьми и особенно с Уитталом Рингом, чтобы оставить ее в сомнении насчет смысла того, что она сейчас услышала. Бросая украдкой робкий взгляд через плечо, она нашла лицо Марты и, почти минуту пристально изучая его очертания, громко рассмеялась заразительным смехом индейской девушки.