Долина Виш-Тон-Виш

Уединенность места, атмосфера всеобщего покоя, царившая наверху, безграничный ковер из листьев, расстилавшийся перед глазами с этой высокой точки, и безмолвное дыхание лесного массива соединились, чтобы придать величие этой сцене. Фигура хозяина оврага была так же неподвижна, как любой другой предмет, доступный зрению. Она казалась высеченной из камня во всем, кроме цвета и выражения. Локоть опирался на маленькое ограждение спереди, а ладонь подпирала голову. На расстоянии полета стрелы взгляд мог легко принять его не более чем за еще одно из случайных подражаний, выточенных в скале вековыми переменами. Прошел час, но ни одна конечность не шевельнулась, ни одна мышца не расслабилась. То ли созерцание, то ли терпеливое ожидание какого-то предусмотренного события, казалось, приостановили обычные жизненные функции. Наконец, это необычайное бездействие прервалось. Сперва в кустах наверху послышался шорох, не громче, чем тот, что произвел бы прыжок белки. За ним последовал треск веток, а затем кусок скалы стал падать с обрыва, пока не пролетел над головой все еще неподвижного отшельника и не упал с шумом, отозвавшимся чередой откликов эха из пустот под этим местом внизу в овраге.

Несмотря на неожиданность этой помехи и сопровождавший ее необычайный грохот, тот, кого, как можно было предположить, это больше всего касалось, не проявил ни одного из обычных симптомов страха или удивления. Он внимательно прислушивался, пока последний звук не замер вдали, но скорее в ожидании, чем с тревогой. Медленно поднявшись, он осторожно осмотрелся, а затем, быстрым шагом пройдя вдоль уступа, ведущего к его хижине, исчез в двери. Однако через минуту он снова виднелся на своем прежнем посту, а короткий карабин, какой тогда использовали кавалеристы, лежал у него на коленях. Если сомнение или замешательство и овладели душой этого человека при столь ощутимом знаке, что одиночеству, которого он добивался, угрожает опасность быть прерванным, то они не были настолько сильны, чтобы нарушить его внешнюю невозмутимость. Во второй раз затрещали ветки и послышались звуки с более низкой стороны обрыва, словно производивший шум стал спускаться. Хотя никого не было видно, в характере шума больше нельзя было ошибиться. Это явно была поступь человека, ибо ни один зверь, достаточно тяжелый, чтобы оставить такой глубокий отпечаток, не стал бы перебираться через место, где помощь рук была почти так же необходима, как и ног.

— Иди вперед! — сказал тот, кто во всем, кроме принадлежностей одежды и враждебных приготовлений, мог вполне сойти за отшельника. — Я уже здесь.

Слова не были брошены на ветер, ибо внезапно на уступе со стороны поселения и в двадцати футах от говорившего появился человек. Когда их взгляды встретились, удивление, явно овладевшее пришельцем и тем, кто, по-видимому, имел больше права находиться там, где они столкнулись, казалось обоюдным. Карабин последнего и мушкет, который нес первый, легли на опасную линию прицела в одно и то же мгновение и мгновенно же снова были вскинуты вверх, словно их владельцами руководил общий порыв. Хозяин хижины сделал знак второму подойти ближе, а затем всякое проявление враждебности растворилось в том роде приятельских отношений, который порождается доверием.

— Как получилось, — спросил первый своего гостя, когда оба спокойно уселись позади маленького ограждения из камней, — что ты напал на потайное место? Чужая нога нечасто ступала по этим скалам, и никто до тебя ни разу не спускался по обрыву.

— Мокасины надежны, — ответил тот с лаконичностью индейца. — У моего отца зоркий глаз. Он может видеть очень далеко из двери своего вигвама.

— Ты знаешь, что люди моего цвета кожи часто обращаются к своему Великому Духу, и они не любят просить его расположения на людных дорогах. Это место посвящается его святому имени.

Незваным гостем был сахем наррагансетов, а тот, кто, несмотря на такое правдоподобное объяснение, столь явственно искал скорее скрытности, нежели одиночества, был человек, который так часто представал на этих страницах под покровом тайны. Мгновенное узнавание и обоюдное доверие не требуют дальнейшего объяснения, так как в ходе повествования уже было сказано достаточно, чтобы показать, что они не были чужими друг для друга. Все же встреча произошла не без скованности с одной стороны и большого, хотя превосходно завуалированного, удивления с другой. Как подобало его высокому положению и возвышенному характеру, поведение Конанчета не обнаруживало никакой мелочности вульгарного любопытства. Он встретил старого знакомца со спокойным достоинством своего положения, и было бы затруднительно для самого дотошного глаза уловить удивленный либо пытливый взгляд или любой иной признак того, что он вообще считал это место необычным для такой беседы. Он выслушал скупые объяснения другого с серьезной вежливостью, и прошло не так много времени, прежде чем он заговорил.

— Маниту бледнолицых должен быть доволен моим отцом. Его слова часто достигают ушей Великого Духа! Деревья и скалы знают их.