Долина

Она решила заснуть. Очень крепки кофе, выпитый перед сном, ей не помешает. Уже давно она знала, как вызвать сон. Нужно выбрать какую-нибудь мысль и не сосредоточиваясь, предоставить ей возможность идти своим ходом, мечтать, потихоньку скользить к небытию…

С улицы донесся шум мотора, затем смех и голоса, которые сливались с ее мыслями, уже наполовину бессознательными. Машина, как тигр… желтая и черная… в полосах… Это джунгли… Рядом река… Большая тропическая река, текущая в сторону моря, в сторону порта, откуда уходят белые пароходы… Хриплые голоса кричат: «До свидания!»… Она — на палубе… И Джон рядом с ней… Они оба уходят в совершенно синее море… За обедом он улыбнулся ей… Это было так, как будто бы они в золотом дворце… Бедный Джон!.. Машина, скорость… сумасшедшая езда, все дальше и дальше от Лондона… Дюны… Леса… Преклонение… «Долина»… Люси… Джон… Болезнь Риджуэй… Дорогой Джон…

Она уснула счастливая.

Через некоторое время Генриетта вдруг почувствовала тревогу. Это было какое-то чувство виновности, что-то такое, чего она не сделала, долг, от выполнения которого она уклонилась…

Навсикая?

Медленно, будто против желания, она встала с постели, повернула выключатель, затем пошла и освободила глину от влажных тряпок, которыми, ее укрыла.

Генриетта застонала.

Это была не Навсикая! Это была Дорис Саундерс!

Какая тоска! Какой-то голос нашептывал Генриетте: «Ты можешь все очень хорошо исправить!», однако другой отвечал властно: «Ты прекрасно знаешь, что ты должна сделать!»

Это нужно было делать немедленно. Завтра, она это знала, у нее не хватит смелости. Это то же, что уничтожить свою собственную плоть и свою собственную кровь! От этот бывает плохо! Чрезвычайно плохо! И все же…

Генриетта сделала глубокий вдох, затем, обхватив бюст обеими руками, вырвала его из арматуры и бросила в ведро для глины. Долго, со сдавленным дыханием рассматривала свои грязные руки. Она чувствовала себя усмиренной, опустошенной.

«Навсикая, — думала она, — никогда больше не явится. Она родилась, что-то осквернило ее, и она умерла». Огромная печаль охватила Генриетту. Так без нашего ведома что-то новое, чуждое незаметно проникает в нас. Она как будто бы и не слушала, что болтала Дорис, но все-таки куцые мысли Дорис откладывались в ее сознании, и руки не подчинялись мозгу.

И теперь то, что было Навсикаей или, скорее, Дорис, стало глиной, сырым материалом, который скоро снова примет какую-нибудь другую форму.

«Кто знает? — размышляла Генриетта, — может быть, смерть то же самое? То, что мы называем личностью, нашим „я“, может быть, отражение чужой мысли?

Чьей мысли? Бога? Но существует ли эта высшая идея? Где он, человек совершенный, человек истинный? Где он, с божьей отметиной на лбу? Может быть, это мнение Джона? В тот вечер он был таким уставшим, таким унылым… Болезнь Риджуэй…»

Она еще не успела прочесть, кто такой был этот Риджуэй, но это нужно знать… Болезнь Риджуэй… Джон…

Глава III

Джон Кристоу сидел в своем врачебном кабинете и слушал предпоследнюю утреннюю больную. Его доброжелательный взгляд ободрял ее, и она все говорила и говорила о симптомах своего недуга. Он соглашался, понимающе кивал головой, задавал вопрос, опережал ответ, и дама была очарована. Да, доктор Кристоу — прекрасный врач, он интересуется всем, что ему говорят, он вас понимает, и больному легче уже после одного только разговора с ним.

Джон начал выписывать пациентке рецепт.

«Лучше всего, — думал он, — выписать ей слабительное. Это новое патентованное американское средство. Оно прекрасно сделает свое дело. Оно светло-розового цвета, продается в элегантных целлофановых упаковках, и поэтому дорогое, да и не во всех аптеках его можно достать. „Больная“ несомненно найдет его в маленькой аптеке на углу Вардоур-стрит. Это прекрасно! Она успокоится на один — два месяца и это время не будет его беспокоить. Что он еще может сделать для нее? Она вялая, инертная. Вот мамаша Крэбтри — та совсем другая, у нее все не так…»

Утро было скучным. Он заработал много денег, но до чего же все неинтересно! Джон чувствовал себя усталым. Он устал от этих женщин, которым не мог облегчить их выдуманных страданий. Он уже начал сомневаться в пользе своей профессии, но каждый раз вспоминал о больнице для бедных, о длинных рядах кроватей в большом зале и о беззубой улыбке матушки Крэбтри.

Как хорошо они друг друга понимали — она и он. Она не была такой тряпкой, как та, что лежала на соседней кровати. Она была борцом, она боролась за жизнь, хотела выжить во что бы то ни стало! А зачем? Она жила в какой-то жалкой конуре с мужем-алкоголиком, с кучей невыносимых детей. У нее была тяжелая работа — она натирала паркетные полы бесконечных учреждений, у нее было мало радостей и очень много забот, и тем не менее она хотела жить. Она любила жизнь так же, как он сам. Его жизнь тоже не была такой, какой бы он хотел, но он ее любил! Это любопытно, необъяснимо, но это факт! Он любит жизнь! Почему? Он подумал, что об этом обязательно нужно поговорить с Генриеттой.