Долгое отступление

В ходе русской революции предстоит развить ту же практику, обобщив ее и сделав необходимые теоретические выводы. Однако некоторые общие принципы уже кажутся Ленину совершенно ясными:

«Итак, разбитую государственную машину Коммуна заменила как будто бы „только“ более полной демократией: уничтожение постоянной армии, полная выборность и сменяемость всех должностных лиц. Но на самом деле это „только“ означает гигантскую замену одних учреждений учреждениями принципиально иного рода. Здесь наблюдается как раз один из случаев „превращения количества в качество“: демократия, проведенная с такой наибольшей полнотой и последовательностью, с какой это вообще мыслимо, превращается из буржуазной демократии в пролетарскую, из государства (= особая сила для подавления определенного класса) в нечто такое, что уже не есть собственно государство»[51].

Анализируя текст «Государства и революции», теоретик немецкой Левой партии (Die Linke) Михаэль Бри замечает: «Какими политическими формами будут разрешаться возникающие конфликты, как можно будет контролировать обособление аппарата насилия этого государства, Ленин в своем сочинении особо не тематизирует. Как кажется, он предполагает, что прямая демократическая организация государства рабочих и будет гарантией того, что представление интересов всех „членов общества“ не узурпируется частной группой и никакого нового господства меньшинства не возникнет»[52].

Английский марксист Роджер Саймон также отмечает: «Ленин считает, что существует механическая связь между экономикой и политикой — между изменением экономических структур и изменением формы государства. Для капитализма соответствующая форма государства — это парламентская демократия; для социализма это система прямой демократии на основе советов»[53].

Остается открытым вопрос о том, насколько в долгосрочной перспективе может эффективно работать управленческая система, избегающая развития профессиональной бюрократии. И именно по этой линии марксистскую мысль критиковал Макс Вебер, настаивая на том, что без знающих свое дело чиновников и специалистов социализм обойтись не сможет: «Выбор существует лишь между „бюрократизацией“ и „дилетантизацией“ управления, и великим преимуществом бюрократического управления является профессиональное знание, абсолютная неизбежность которого обусловлена современной техникой и экономикой снабжения товарами, все равно, будет ли оно организовано капиталистическим или (что при необходимости решения одной и той же технической задачи неизмеримо повышает роль профессиональной бюрократии) социалистическим способом»[54].

Последующий опыт антибуржуазных революций, начиная с практики большевиков в 1917–1920 годах и заканчивая китайскими антибюрократическими экспериментами, показал, насколько обоснованными были замечания Вебера. Тем не менее сама по себе идея расширения выборности должностных лиц сохраняет свою актуальность, а проблема защиты народа от его государственных «представителей» со всей остротой стоит и в наше время.

Другой важной стороной политического опыта Коммуны было, по мнению Маркса, соединение в одном органе исполнительной и законодательной власти. В данном случае история вновь скорректировала теорию. С одной стороны, не только пролетарские органы власти (Коммуна во Франции в 1871, Советы в России в 1905 и 1917 годах), но и вообще любая власть, возникавшая и формировавшаяся на гребне революции, обладала теми же чертами. Английский парламент до установления диктатуры Кромвеля тоже был не только законодательствующей, но и работающей корпорацией, что подметил еще Томас Гоббс, оценив его как коллективного суверена. То же самое можно сказать и про французский Конвент в разгар революционной борьбы. Но с другой стороны, по мере того как власть укреплялась и специализировалась, ей приходилось выделять из своего состава специализированные исполнительные органы. Так что в данном случае прагматизм Вебера тоже торжествует над гуманистическим пафосом Маркса.