Долгое отступление

С точки зрения политической экономии рынок и движение капитала представляют собой определенную структуру воспроизводящихся и эволюционирующих отношений, но для самого участника процесса происходящее представляет собой достаточно хаотичную мозаику событий, цепочку конкретных сделок и транзакций, системная природа которых будет очевидна, только если на все происходящее смотреть «извне», с позиции науки или культуры[367]. Увы, в условиях тотальной коммодификации эта «внешняя» позиция исчезает, поскольку и культура, и наука, и даже личные эмоции поглощаются рынком, становятся его частью. А сам интеллектуал из позиции критика и наблюдателя перемещается на позицию обычного участника рыночного обмена, причем, в отличие от рабочего, входит в него на довольно слабых позициях. Будучи до известной степени защищен статусом, он в то же время полностью лишен механизмов солидарности: интеллектуальные и культурные сообщества, опиравшиеся на традицию взаимного признания личных достижений, были поглощены капиталистическим рынком слишком быстро, а потому не успели выработать минимально необходимые механизмы взаимопомощи.

Из-за произошедших перемен позиция наблюдателя, критика и аналитика, способного видеть развитие системы «извне», просто исчезает. Наблюдатель теперь находится уже внутри все той же рыночного калейдоскопа событий и частных процессов, будучи неспособен сложить эту мозаику в более или менее внятное целое. В результате критический интеллектуал перестает видеть социальные классы, которые превращаются для него в хаотичные «множества», перестает воспринимать «большие нарративы» истории, заменяя их короткими рассказиками о бесконечном числе частных случаев, перестает понимать экономический смысл эксплуатации, замечая лишь многообразие видов угнетения. А кризис старых форм партийно-политической организации или собственная неспособность объединиться ради политического проекта трактуется как невозможность политического действия как такового или отсутствие перспектив для социального преобразования.

Сочетание привычной интеллектуальной самоуверенности и новоприобретенной интеллектуальной беспомощности порождает новые концепции, кажущиеся самоочевидными несмотря на явную логическую и социологическую абсурдность и несоответствие эмпирическим фактам. Так, изменение социального состава парижских окраин, где коренных французов, трудившихся на фабриках, заменили иммигранты с нестабильной занятостью, воспринимается интеллектуалом как «исчезновение пролетариата», хотя в действительности рабочий класс никуда не делся, он лишь изменил свою структуру, а иногда и сменил «прописку», переехав с окраин Парижа на окраины Шанхая. И хотя миллионы работников в старых индустриальных странах, утративших часть производственной базы, подвергаются эксплуатации множеством новых способов, это либо вообще не становится темой для социологической рефлексии, либо рефлексия не идет дальше констатации фактов (например, возникновение на Западе массы прекариата, живущего примерно по тем же правилам, по которым давно уже существует подавляющая масса трудящихся в странах периферии).

Проблема в том, что сохранение специфической позиции интеллектуала на рынке требует постоянного производства все новых и новых теорий, причем производства именно на продажу в качестве модного инновационного товара, который должен конкурировать с другим таким же товаром. Коллективный поиск истины и развитие общественных наук общими силами заменяется воспроизведением и постоянным совершенствованием дискурсивных практик, составляющих питательную среду и материал для воспроизводства интеллектуалами самих себя на рынке идей. И понятно, что эти идеи не только не должны быть сложными и глубокими, но, как и другие товары современного массового производства, не рассчитаны на долгую жизнь и на длительное употребление. Слова не объясняют и даже не называют вещи, а сами становятся виртуальными вещами, подлежащими продаже и обмену, точно так же, как продаже и обмену подлежат и всевозможные статусы, включая академические.