Доленго. Повесть о Сигизмунде Сераковском

- Дневальный! - раздался громкий окрик унтера Поташева.

- У-у, звирюга! - Охрименко потряс в воздухе огромным кулачищем. Вот як дам раз в его погану морду!..

- Здесь дневальный! - откликнулся Сераковский. Скрипнула дверь, и в ее проеме, слабо освещенном изнутри свечой, показалась полуголая, в одних кальсонах, фигура унтера.

- Так вот как ты дневалишь! Разговорчики!.. Охрименко, ко мне!

Охрименко не пошевелился.

Неслышно ступая по земле босыми ногами, Поташев подошел к обоим солдатам. Сераковский невольно отпрянул, но унтер лишь зло сверкнул на него глазами и ударил в скулу Охрименко.

- Один и другой не в очередь в караул пойдете!

- За шо? - горько выкрикнул Охрименко.

- Два раза пойдешь без очереди, хохол проклятый! Я тебя научу разговаривать!

Степь вся была выжжена солнцем, голая и бесприютная. Став спиной к укреплению, Сераковский видел только однообразную, чуть всхолмленную равнину, на которой не на чем задержаться глазу. Еще с половины апреля начали засыхать на корню травы, от чего степь стала желто-серой. Серый цвет придавала ей полынь, росшая островками. Пропитанный ее запахом воздух казался горьким. Ветер пригибал к земле похожий на седые волосы ковыль; ощетинившись во все стороны иголками, раскачивались кустики верблюжьей колючки.

Сераковский ходил вдоль крепостной стены, время от времени поглядывая на восток, в безводную мшистую степь, откуда мог внезапно появиться какой-нибудь лазутчик из кокандцев. Все огромное пустынное пространство между Каспийским и Аральским морями жило своей, вольной жизнью. Кочующие здесь адайцы не признавали русского царя, изредка нападали на казачьи разъезды, вырезали принявших русское подданство казахов и были неуловимы. Сразу же за землей адайцев начиналось неприсоединенное к России Хивинское ханство, и это вносило некоторую тревогу в жизнь укрепления.

Осень здесь наступала довольно рано, и, по мере того как она приближалась, ночи становились холоднее. Сегодня тоже было студено, зябко - Сераковский кутался в шинель, - больно секли лицо острые песчинки, которые нес северный ветер.

Проехал мимо возвращающийся из степи пикет. Казаки были чем-то возбуждены, громко разговаривали, смеялись, у одного из всадников Сераковский заметил притороченные к седлу полосатый халат и легонькие казахские сапожки. "Опять грабеж", - Сераковский болезненно поморщился. Он не мог понять, как все эти унтеры, фельдфебели и ротные командиры, которые били по лицам солдат за неправильно застегнутую пуговицу или недостаточно затянутый ремень, как эти самые люди могли допускать и прощать тем же солдатам ночные похождения. Он представил себе, как казаки, не заезжая в укрепление, повезут свою добычу в лавку внизу, за что получат от неразборчивого маркитанта четверть водки...

Ночь наступила быстро, стала невидимой черная полоса моря, погасли оранжевые, предвещавшие и на завтра ветер краски неба, высыпали звезды, они появлялись будто бы из ничего - на пустом месте вдруг проступала яркая светящаяся точка. Взошла луна.

В укреплении тоже быстро угомонились, не стало слышно громких, рявкающих команд унтеров, солдатских голосов, чьей-то одинокой, грустной песни. Погасли огни, свечи горели лишь в комендантском доме да на квартире у кого-то из офицеров, где, должно быть, снова пили. Ветер дул порывами, и, когда он затихал на несколько секунд, становилось слышно, как за барханами в степи воют волки; их завывания были похожи на стон человека.

Сераковский посмотрел вдаль и прислушался: в степи кто-то громко и протяжно стонал.

"Сегодня караульный начальник - Поташев", - мелькнуло в голове Зыгмунта. С минуты на минуту он может прийти проверять пост, вынырнет из черноты и гаркнет: "Часовой Сераковский, ко мне бегом ма-арш!" Зыгмунт напряг слух - не идет ли кто вдоль стены по тропинке? - ничего не услышал и - была не была! - бегом бросился в степь, в ту сторону, откуда доносились стоны.

Бежать, к счастью, пришлось недолго. Неподалеку в низине лежал ничком полуголый человек. Очевидно, он был избит или ранен, пытался добраться до ближайшей кибитки, но потерял силы и упал. Заметив приближающегося солдата с ружьем, казах попытался приподняться.

- Не бойся, я тебе друг... друг, - промолвил Зыгмунт.

Едва ли человек понял русскую речь, но тон, каким были сказаны эти слова, его успокоил, и он невнятно пробормотал что-то по-своему. "Казаки" было единственным словом, которое разобрал Сераковский.

Раненый дрожал от холода, из рассеченной головы сочилась кровь. Сераковский скинул с себя шинель, китель, рубаху, оторвал от нее широкую полосу снизу и, как мог, перевязал рану.

Башенные часы в укреплении ударили три четверти второго, вот-вот должна была прийти смена.

- Возьми... - Сераковский протянул свею рубаху и китель. - Шинель бы дал, да не могу... А теперь иди к своим, не то погибнешь от волков... или еще на один казачий разъезд наткнешься.

Казах, кажется, понял. Он благодарно дотронулся до руки Зыгмунта, поднялся и с трудом побрел вниз, к морю, где виднелись кибитки кочевников, а Сераковский, натягивая на ходу шинель, отправился на пост.