Доктор велел мадеру пить...

   На улице Пятницкой как-то году в сорок пятом или сорок шестом он купил с рук у инвалида войны два батона.

   Очень хорошо помню, как совершалась эта торговая сделка.

   Инвалид высоким, задиристым голосом назначил цену - по тридцать рублей за батон.

   - Идет?

   - Идет!

   Отец достал из кармана пиджака две красные "тридцатки" с овальным портретом Ленина и протянул их продавцу. Тот в свою очередь протянул два завернутых в газету батона, которые до того надежно помещались у него за пазухой.

   Продавец был слепой и опасался, что его обманут.

   За сделкой наблюдала мгновенно образовавшаяся небольшая веселая толпа зевак. К ней за поддержкой и обращался продавец, поворачивая на звук голосов безглазое лицо.

   Понятно, что я с детским любопытством и одновременно ужасом изучал это опаленное войной лицо...

   Вот батоны оказались в руках покупателя, а деньги в руках продавца.

   - Без обмана? - прокричал продавец.

   - Все верно! Без обмана! - отвечала толпа.

   И через мгновение мы с отцом - я крепко держал его за руку - уже шли по направлению к дому мимо обшарпанной церкви, построенной архитектором Растрелли.

   А вот еще одна прогулка.

   Помню, мы зашли на станцию метро Новокузнецкая, все на той же Пятницкой, спустились на длинном эскалаторе в нижний вестибюль и, задрав головы, любовались мозаичными картинами, выполненными папиным приятелем художником Александром Дейнеко, творчество которого отец любил и высоко ценил.

   Мозаики были точно окна в какой-то праздничный яркий мир синего неба, самолетов, знамен и праздничных салютов.

   Мне были знакомы картины Дейнеки по Третьяковской галерее, куда я, школьник младших классов, пользуясь благосклонностью контролеров, чуть ли не ежедневно проходил без билета и бродил по залам, рассматривая любимые полотна.

   В числе любимых были большие и яркие полотна Дейнеки, и в частности картина, изображающая синее море, угловатый гидроплан, летящий так низко, что его можно было рассмотреть во всех подробностях, и спины двух голых мальчишек, сидящих на парапете и наслаждающихся жарким солнечным днем, водой и авиацией.

   Я столь подробно рассказал об этом живописце, потому что с некоторых пор у меня возникли с ним сугубо личные отношения.

   Как-то ранним утром перед школой раздался звонок в дверь и в коридоре - прихожей появился папа с довольно большой картиной, которую он, неловко растопырив руки, держал перед собой.

   Вид у папы был потрепанный, от него попахивало вином.

   Не раздеваясь он прошел в свой кабинет, поставил на не разобранную кушетку картину, отошел в сторону и с восторгом воскликнул:

   - А? Хорошо?

   На картине, какой-то очень грустной, щемящей изображены были несколько коров, коричневых и пятнистых, идущих по хлипкому мостку через узенькую речушку, в которой и отражались вверх ногами.

   А невысоко над темным лугом на серовато голубым утреннем (или вечернем?) небе висела большая розовая луна.

   - "Коровы" Дейнеки!

   Все объяснялось просто. Отец был в мастерской приятеля, они засиделись до утра и на прощанье художник подарил ему одну из своих превосходных работ.

   Каким-то чудесным образом новая картина в нашем доме легко сочеталась с уже давно живущими здесь работами Тышлера, "Севастопольским морским пейзажем" Лентулова и копией Марке.

   Можно заметить, не всякое произведение живописи приживалось в нашем доме.

   Очень странное впечатление производила темная, почти черная, картина в вычурной золотой раме, написанная на медном листе и изображающая романтическую бухту и старинный фрегат с мачтами и парусами - все очень тревожное и невнятное.

   Картина была подарена родителям одним вельможным писателем в связи с моим появлением на свет.

   Она считалась моей.

   Так вот, она так и не прижилась в доме, была отправлена в Переделкино, некоторое время висела почти невидимая в столовой над высоким и мрачным буфетом, потом переехала на чердак и исчезла после одного из дачных ремонтов.

   Кажется, никто о ней, кроме меня, и не вспомнил.

   С "Коровами" Дейнеки у меня навечно связано представление о раннем утре, правда не летнем (как на картине), а зимнем, когда и в доме, и не улице еще темно, фонари горят, но уже не ночь, закутанные прохожие торопливо идут по заснеженным улицам, слышны настойчивые скребки дворников, и ты тоже вынужден плестись в школу по пустынным замоскворецким переулкам - всего по двум - Толмачевскому и Старомонетному вдоль замоскворецких старинных домиков, пришедших в упадок и ветхость.

   Но ты-то их другими и не видел никогда!

   Вот как-то однажды я и шагал так в школу, раскачивая в руке портфель, который время от времени "шкрябал" по стенам.

   Прошел один переулок, свернул в другой, начал приближаться к школе.

   И тут услышал:

   - Павля!

   Так меня папа называл в детстве.

   Оборачиваюсь - папа.

   Бодрый, свежий от утреннего морозца, но видно, что только-только проснулся, еще не вполне готов к жизни, небритый.

   Я был ужасно удивлен его неожиданным появлением здесь. В такое время суток он бы еще должен спать. Он и спал, когда я уходил из дома!

   - А я вот решил посмотреть, как Павля в школу идет.