Доктор велел мадеру пить...

   В районе Чистых прудов находилась его по существу первая в новом для него городе квартира, в Мыльниковом переулке.

   Патриаршие же пруды связаны с любовным романом.

   Мы с отцом неоднократно бывали на Патриарших прудах, и всегда я замечал, что отцу здесь хорошо, и он с удовольствием вспоминал какие-то случаи из той, теперь уже далекой своей жизни в двадцатых годах - сумбурной, веселой и одновременно тревожной, которая осталась в памяти, как сказка.

   Что и говорить!

   Слушая папины рассказы о том, как можно было прийти в казино, поставить деньги - крепкие советские червонцы, выиграть и на выигрыш купить еды и выпивки на всю компанию, я испытывал чувство восторга и зависти.

   Как это ни странно (а может быть вовсе и не странно, а вполне естественно) эти истории дышали свободой.

   Случались и проигрыши, и все поставленное на кон исчезало в небытие. Но и возможность проигрыша была прекрасна - ведь никто же тебя не понуждал, ты сам распоряжался и своими деньгами, и своими поступками.

   В зимнюю стужу здесь, на расчищенном от снега пруду (одном из Патриарших, ведь в названии присутствует множественное число), катались конькобежцы, со свистом и скрежетом разрезая лед, а возле одного из деревьев парка, окружающего каток, "тринадцатого с краю", влюбленный отец ждал свою подругу.

   Было очевидно, что речь идет вовсе не о сожалениях о прошедшей молодости.

   Произошли невосполнимые утраты, и жизнь, которая могла бы стать - и бывала - ярким праздником, скатилась к скуке и унынию. Я это очень остро ощущал, но понимал при этом, что та жизнь не исчезла, а во всей своей полноте осталась в душе отца...

   В его произведениях все это есть.

   Одной из характерных черт изменения лица города явилось появление новых памятников и перестановка или даже уничтожение старых.

   Чувствовалось, что это раздражало отца, потому что соображения властей, в силу которых подобные изменения происходили, были как правило вульгарны и не имели никакого отношения к искусству (а ведь памятники были произведениями большого искусства).

   Напротив, в большинстве случаев, прекрасная скульптура заменялась помпезной и бездарной поделкой.

   Как-то отец даже написал по этому поводу довольно резкую статью.

   В числе прочих фактов он осудил и высмеял перестановку памятника Пушкину - его перевезли с Тверского бульвара, куда он был водружен народом (памятник создавался на пожертвования москвичей) и где он стоял лицом к снесенному советскими властями Страстному монастырю, на противоположную сторону улицы Горького.

   И разумеется, отец не мог, как говорится, пройти мимо замены памятника Гоголю на Гоголевском бульваре.

   Печальную скульптуру страдающего писателя, укутанного платком, из под которого торчал знаменитый гоголевский нос, работы Андреева, перевезенную и задвинутую в городской дворик неподалеку, заменил могучий постамент с бодрым и веселым мраморным сатириком, высокомерно, как и подобает великому классику, взирающему сверху вниз на почитателей его таланта.

   Это происходило в сталинскую эпоху и было следствием решения вождя.

   Очень хорошо помню одно чудесное солнечное переделкинское утро, когда мы с отцом остановились у дачи Чуковского, который как раз выходил из своей калитки.

   Корней Иванович по своему обыкновению светски улыбался, всячески выражая радость от неожиданной встречи, что вовсе не следовало принимать за чистую монету, но и в действительности он чрезвычайно обрадовался - его переполняло желание поведать кому бы то ни было что-то очень важное.

   И тут мы подвернулись.

   Корней Иванович, любезно ссутулившись и разводя руками, рассказал нам свежий анекдот, связанный как раз с заменой памятника Гоголю.

   Вот этот анекдот.

   Старый москвич возвращается домой из длительного путешествия и спрашивает, что произошло за время его отсутствия в городе. Ему начинают перечислять различные перемены - кто-то женился, у кого-то родился ребенок, и так далее и тому подобное, и заканчивают словами:

   - И еще у нас Гоголя выпрямили.

   Чуковский закончил рассказ, и оба как бы весело, но с заметной издевкой рассмеялись.

   Кстати сказать, статью о московских памятниках отцу из редакции газеты вернули.

   Переставляли не только памятники, но и целые дома.

   Это называлось передвижка зданий.

   Мне самому довелось в течение нескольких дней наблюдать нечто подобное на Пушкинской площади, когда достроили новый корпус редакции и издательства газеты "Известия" и решили отодвинуть в сторонку заслоняющий новостройку трехэтажный особняк в стиле модерн, который некогда принадлежал издателю Сытину, а в советские времена там располагалась редакция газеты "Труд".

   Зрелище было любопытное.

   Под фундамент подвели какие-то особые балки, чуть ли ни рельсы проложили, впрягли могучие тягачи и метр за метром здание передвинули.

   Все было сделано тихо и элегантно.

   А вот в тридцатые годы - или даже в конце двадцатых - подобные манипуляции сопровождались клубами пыли, треском и, порой, разрушениями.

   Эти сведения я почерпнул из комедии "Домик", написанной моим отцом.