Доктор Серван

— Этот бедный прокурор, — ответил Ивариус, — страдает опасной перемежающейся лихорадкой[3], и она уже достигла второй стадии.

— Да что же это такое! Никак весь город собирается помереть!

— Я еще не сказал вам, — прибавил слуга, — о графе Доксене, присылавшем за вами. Его жена, говорят, тяжело больна.

— Вот как! Я думал, что у нас будет только один подопытный… а теперь опасаюсь, как бы их не оказалось трое!

— Тем лучше, — подметил Ивариус, — три — число, благоприятствующее каждому предприятию.

Вечером отец Генриха сообщил сыну о смерти Магдалины точно с такими же предосторожностями, которые тот предпринимал, чтобы известить возлюбленную о своем браке. Но, узнав о случившемся, Генрих впал в такое безумие, что отец был вынужден позвать слуг, чтобы не дать юноше покуситься на свою жизнь. В этот злополучный день доктор Серван посетил двух других больных.

Когда доктор пришел к прокурору, то застал его в припадке, предшествующем обычно приступу лихорадки, которая порой заставляет ошибочно полагать, что больной спасен. Доктор знал, что, если наступит третья стадия, больной умрет. Итак, этой-то третьей стадии и нужно было постараться избежать. Сын больного находился в комнате, смежной с комнатой отца. Бедный молодой человек пребывал в таком сильном отчаянии, что был не в состоянии держать себя в руках и потому покинул изголовье отца, у которого провел всю ночь. С сыном прокурора происходило то же, что и с любовником Магдалины: те же крики и нервические припадки, те же рыдания. «Спасите моего отца!» — умолял молодой человек. Доктор пробовал сказать ему что-то в утешение, но Франциск (так звали юношу) попросил Сервана поскорее пойти к отцу и выяснить, есть ли надежда. Сам молодой человек не чувствовал в себе сил присутствовать при осмотре. Услышав, что отворяется дверь, больной приподнял голову и, увидев доктора, проговорил:

— А, это вы, друг мой… Я очень рад вас видеть.

— Как вы? — поинтересовался доктор, взяв за руку прокурора.

— Благодарю вас, я спокоен, мне нужно с вами поговорить.

— Я к вашим услугам, — произнес Серван, усаживаясь в кресло у постели больного.

— Мне нужно сообщить вам то, что только вы и я должны знать. Вы расскажете об этом еще одному человеку, если я умру.

— Но зачем же говорить о смерти? Она еще далека от вас, и с Божьей помощью, вы через три дня встанете на ноги. В вашем случае хорошо то, что выздоровление приходит порой так же внезапно, как и приступ болезни, особенно, когда доктор имеет дело с умным больным, который не совершает неосмотрительных поступков.

— Но если на третий день больной не идет на поправку, он умирает, мне это известно, — возразил прокурор. — Я не сомневаюсь в ваших знаниях, доктор, но они могут оказаться бессильны против болезни и старости. Вы позволите мне попросить вас об услуге? Вы ведь знаете Франциска?

— Да.

— О лучшем сыне невозможно и мечтать.

— Конечно…

— Вот за эту-то сыновнюю нежность я и хочу его вознаградить. Итак, я вам расскажу о том, что я сделал и что еще намерен сделать.

Жена моя умерла в молодости и оставила мне сына и небольшое состояние в сто пятьдесят тысяч франков. Я сказал себе, что эти деньги принадлежат Франциску, и решил не только не трогать их, но и напротив, приумножать эту сумму за счет ежегодных процентов, которые она может приносить, находясь в руках деятельного и сообразительного человека. В 1814 году, когда прогорело столько значительных капиталов, моя небольшая сумма не только не подверглась общей участи, но еще и увеличилась вдвое, что, впрочем, не помешало мне сказать сыну, что мы все потеряли и что с этого дня придется своими трудами зарабатывать себе на хлеб. Я попросил себе должность прокурора, Франциск покорился своей участи. Я хотел устроить ему испытание, и оно удалось. Я желал приучить к работе ребенка, который в надежде на будущее богатство мог легко предаться праздности и расточительности. Притом я видел немало сыновей, желавших смерти своим родителям, потому как они должны были наследовать их богатство. Хоть я и знал, что у моего Франциска доброе сердце, я не хотел допустить, чтобы подобная мысль закралась в его голову — пусть и в порыве отчаяния или страсти. Я желал видеть в сыне любящего друга, который бы искренне оплакивал мою смерть, когда Богу будет угодно призвать меня к себе. Я хотел сделать из сына человека с твердой волей, трудолюбивого и готового бороться со всеми несчастьями. Мне это удалось. Франциск честный, старательный и прекрасный сын. Я исполнил свой долг и надеюсь, что угодил Богу и что сын благословит мою память.