Доктор Х и его дети

По этому же закону Христофоров с напарником Жоном тащили в морг еще одного нетерпеливого гражданина в далекую новогоднюю ночь, изрядно подпортившую ему жизнь. После выходки покойника Василия и казуса с Лидочкой служебные романы у Христофорова не завязывались, а неслужебные сходили на нет, не успев дотянуть до звания романа, поскольку почти все время он проводил на службе, думал о службе, жил службой.

Встречается парность случаев и в психиатрии, но какого черта именно в его дежурство?.. Долго решали вопрос, куда класть новоиспеченного суицидничка. На отделении Христофорова все забито под завязку, и всем – от одиннадцати лет. Новенькому – десять, но поступок совершил почти взрослый.

Заплаканная мать, мнущийся и виноватый отец. Мелкий, уже промытый, похожий на невыспавшегося отличника бледный пацаненок таращил глаза. Успел врачам рассказать, что травил себя потихоньку, подбирал дозу и вот подобрал-таки, но чуть ошибся. Куда класть?

Христофоров распорядился: Шнырькова – к шизофреникам, товарищам по несчастью, пусть не обижается друг сердечный. А этого – в «четверку», вроде не буйный. Там как раз интеллектуалы.

До двух ночи Христофоров писал истории болезни, затем полез в Интернет и, стуча одним пальцем по клавиатуре, нашел то, что пригодится ему для лечения Фашиста: успех не гарантирован, но попытаться стоило.

Около четырех утра он заснул на диванчике, хотя спать дежурным врачам запрещено, особенно после обмусоленного журналюгами изнасилования ночью в палате тринадцатилетнего шизофреника Николая пятнадцатилетним дебилом Степаном – спасибо, не в его смену.

Узнав тогда новость, Христофоров удивился: его познания в этой области носили сугубо медицинский характер, но здравый смысл подсказывал, что содомия требует некоторой сноровки, которой при степени дебильности долгожителя отделения Степана ожидать было трудно. Он и ложку с трудом держал.

Вскоре оказалось, что вся история – не что иное, как попытка коварной мамаши Николая срубить денег с больницы, и не первая. Весть об «изнасиловании» дошла до детского интерната для особых детей, куда мамаша регулярно определяла Николая: там сочувствовали коллегам, переживавшим подобные неприятности впервые. Сами Николай и Степан ничего внятно объяснить не могли, а толковать мычание и извлекать из него аргументы следователи еще не научились, в отличие от журналистов. Зато пристрастно и не единожды исследованное анальное отверстие Николая несомненно показало: врет мамаша.

После нашумевшего и уже забытого обвинения распоряжение, запрещавшее прикорнуть дежурным на пару часов, никто не снял, хотя и проверять его исполнение не спешил. Привычно подумав о том, какие же журналюги все-таки падлы, Христофоров почмокал губами, представил большой брусничный пирог и заснул.

* * *

Борис Вячеславович, а попросту Славыч, был в своем репертуаре. Функционер в Славыче проклевывался еще в студенческие годы, а теперь окончательно вылупился и оперился в костюм тонкой полоски и нежного сиреневого цвета рубашку с таким же сиреневым галстуком, только на тон темнее.

Христофоров решил не снимать куртку. Он пришел не со смены, а потому в свежей рубашке, но мятой настолько, что было неловко даже ему, считавшему, что число извилистых складок в мозгу компенсирует равное им число складок на одежде. Мать сдала в последнее время, и выстиранное белье слоеным пирогом нарастало на гладильной доске…

Однако в кафе было жарко, и сидеть в куртке оказалось еще более неприличным, чем снять ее. Славыч скользнул взглядом по брючному ремню Христофорова и широко улыбнулся.

– А я его помню!

– Кого?

– Да ремень твой! Мы же им двери в электричке перематывали, чтобы они не открывались? Помнишь? На последней электричке ехали с девчонками!

Христофоров выудил из памяти: свист теплого ветра в открытых форточках, портвейн пацанам и игристое барышням, всклокоченным после купания, почти доступным и волнующе чужим. Пировали в вагоне одни – двери из тамбура не открывались, стянутые его ремнем, и редкие в поздний час дачники, чертыхаясь, послушно шли в соседний, не желая связываться с шумной молодежью.

– Никогда не забуду! – не унимался Славыч. – Я ж ботаник такой был, с конспектами все, в профсоюзе, а вы мне показали, что такое студенческая жизнь! Да я и женился потом через полгода…

Разделив восторг однокурсника и изобразив на лице печаль по поводу его давно развалившегося брака, Христофоров краем глаза глянул, что же держит брюки Славыча. Темно-коричневая полоса кожи глянцевой выделки с аббревиатурой JF. Он подтянул свой ремень – очень даже еще ничего, кожаный, доставшийся в наследство от отца, с массивной металлической пряжкой и глубокими поперечными трещинами по всей длине. Таким же растрескавшимся ремень был и в славном своем прошлом, что позволило Славычу без труда опознать его.