Доктор Эстерхази в юности

Эмма-Каттерина пожимает плечами. — Королём Коппенхольма, как-то так, — отвечает она. — Матушка сплюнула как бы после, потому, потому что он — кальвинист: гори он огнём, — и тут она вновь сплёвывает… но без злорадства. — Славно в котле поварится, о да.

— Коппенхольм, — произносит капеллан, вытащив заедающую вставную челюсть и снова засунув её на место, — народ там — как говорится, язва моровая — лютеране, как их некоторые зовут. — Может, капеллан и был фанатиком, но тактичным.

— Худшие из лютеран — кальвинисты, — продолжает Эмма-Каттерина, ничуть не смутившись. — Доктор Кальвин был доктором в Париж-Франции, — поясняет она свите. — И из-за чего он стал еретиком? Из-за того, что не приобрёл епископского разрешения жениться на племяннице племянника его двоюродной сестры. Приснопамятная королева Наварры спорила с ним до чёртиков в глазах; но нет, нет и нет! «Бога ради, доктор Кальвин, — говорила она, — да купите епископское разрешение, чего это стоит богачу, вроде вас?» Но нет, нет и нет! «Не нужно мне никаких разрешений, — отвечал он, — пусть хоть небеса рухнут и, кроме того, — прибавил он, — мне не нужно епископов, ни одного!»

Это невероятно греховное откровение встречают вздохи отвращения и ужаса. — Поэтому приснопамятная королева Наварры, которая присматривала за schloss’ом[7], пока её брат отправился на войну с королём Ирландии, она, конечно, присуждает сжечь Кальвина на костре, за Унитарианство, без милости удушения. Поэтому он бежит прочь, с трясущимся гульфиком и, думаю, коленями, не останавливаясь до самой Гаскони, где меняет имя на доктор Лютер, но курфюст велит ему убираться. Затем он поселяется в Швейцарии, где у всех мозги снегом завалило; Цвинглинг — называет он себя там. «Выгнать всех епископов!» — говорит он. И с тех пор в Швейцарии не осталось ни одного епископа, поскольку швейцарцы выслали их во Францию или Лихтенштейн — получать Конфирмацию. Видать, этот птенчик приехал сюда инкогнито, то есть, не в обычном виде, чтобы республиканцы и прочие анархисты не швырялись бы грязью ему в лицо; вот что в наши дни значит быть королём.

— Или королевой, — прибавляет она. И медленно качает тяжёлой головой.

Где-то под черепичными крышами гранд-отеля Виндзор-Лидо располагался дортуар и ряд комнатушек для сотрудников и прислуги гостей; «Оле-скреландец» не потрудился узнать, где его поселили в г.-о. В.-Л.; он знал своё место и это место никогда не менялось: был ли это торф у палатки из оленьих шкур или толстый бельгийский ковёр в изысканном отеле, он всё равно спал на пороге комнаты своего государя. Где-то, далеко среди торфяников и болот Скреланда, лишённых заметных чужому глазу ориентиров, посреди рощицы карликовых ив лежала крохотная лощина. Здесь появилось на свет дитя, которому шаман дал имя Ээйюулаалаа. Никто не ждал пастора Официальной Церкви, ex officio[8] обязанного регистрировать рождения в своём обширном приходе — он жил в сотне километров от этой ивовой лощинки — никто не ждал, что тот правильно запишет Ээйюулаалаа и, возможно поэтому, он этого и не сделал; скрелинги, будучи в основном неграмотными, не видели разницы. Однако же, в основном, но не полностью. Шаман знал, как это пишется и написал это — один-единственный раз — рунами на кусочке оленьего рога, который вручил родителям младенца, настрого запретив им показывать этот кусочек, чтобы кто-нибудь не наложил на ребёнка заклятье. Шаман приходился младенцу не то дядей, не то двоюродным дедом и на праздновании этого события он так нализался «Каплями Гоффмана»[9] (если слово «нализался» достаточно подходило для описания эффекта той старинной, но ещё действенной и мощной смеси бренди и эфира, о которой говорили: «Три капли вырубают оленя, четыре — убивают лося, пять — оглушают белого медведя, шесть — валят с ног мускусного быка, а от семи и троллева ведьма заулыбается»); Так что, быть может, он тоже написал это имя неправильно.