Дочь фортуны

Поначалу китайцы смотрели на иностранцев с пренебрежением, отвращением и огромным превосходством тех, кто ощущал себя единственными, истинно цивилизованными существами во вселенной, но прошло не так уж много времени, как коренные жители научились уважать и даже побаиваться последних. Со своей стороны европейцы поступали исходя из той же концепции расового превосходства, уверенные в том, что сами собой представляют вестников цивилизации на земле, населенной грязными, ужасными, глупыми, шумными, развращенными и дикими людьми, которые поедали котов и ужей, вдобавок же убивали только что родившихся собственных дочерей. Немногое было известно о факте, гласившем о том, что китайцы пользовались письменностью раньше их на целую тысячу лет. В то время как торговцы насаживали культуру наркотиков и насилия, миссионеры пытались проповедовать. Христианство должно было распространиться любой ценой, ведь являлось единственной истинной верой, и та информация, что Конфуций жил на пятьдесят лет раньше Христа ровным счетом ничего не значила. Едва ли считали китайцев за людей, но все же пытались спасти их души, взамен чего обещали рис. Новообращенные христиане приняли свою порцию божественного искушения и отправились в другую церковь, чтобы преобразиться вновь, необычайно увлеченные этой манией недалеких предсказывать свои верования, будто бы последние были единственные и уникальные в своем роде. Для них, практичных и терпеливых, духовность, скорее, была ближе к философии, нежели к религии; она представляла собой вопрос этики и ни в коем случае не догмы.

Тао Чьен брал уроки с неким соотечественником, английский язык которого был каким-то желеобразным и лишенным созвучия, хотя на письме все смотрелось крайне корректно. Европейский алфавит по сравнению с китайскими символами оказался такой восхитительной простоты, что уже за пять недель Тао Чьен мог, не путаясь в буквах, читать британские газеты, хотя на каждом пятом слове приходилось прибегать к словарю. Ночные часы проходили в освоении языка. Скучал по своему почитаемому наставнику, который оставил в юноше вечную жажду познания, столь же оберегаемую, как жажда пьяницы до алкоголя либо стремление карьериста к высоким постам. Уже не рассчитывал ни на библиотеку пожилого человека, ни на свой неисчерпаемый источник познаний; теперь не было возможности зайти к нему, чтобы попросить совета либо обсудить симптомы какого-нибудь пациента, и настолько не хватало наставника, что ощущал себя круглым сиротой. Со дня смерти этого человека более не писал и не читал поэзию, не выкраивал времени, чтобы полюбоваться природой и понаблюдать за обрядами и повседневными церемониями, что ранее значительно обогащали жизнь молодого человека. Внутри все шумело, скучал по пустоте, образуемой тишиной и одиночеством, именно это наставник обучал молодого человека взращивать в себе, точно самый драгоценный дар. На практических занятиях своего ремесла изучал сведения о непростой природе людей, эмоциональные различия между мужчинами и женщинами, болезни, что лечились исключительно с помощью средств, и то, что им требовалось, помимо волшебства верного слова, но очень уж не хватало человека, кто бы разделил все эти опыты. Мечта приобрести супругу и завести семью всегда была у него на уме. Тем не менее, все еще пребывала в расплывчатом и слабом виде, точно красивый, нарисованный на шелке, пейзаж. И была далеко не такая, как желание раздобыть книги, учиться и достигать уровня других знающих это дело людей, намеренных помочь ему же на пути познания, что к тому времени обернулось навязчивой идеей.