Дочь часовых дел мастера

Она вошла, огляделась в полутемном холле, как делают почти все, кто попадает сюда впервые, подошла к одному из снимков, которые развесили там сотрудники Ассоциации историков искусства, и приблизила к нему лицо.

Иногда, когда мне особенно не хватает развлечений, я спускаюсь в холл и прислушиваюсь к словам Посетителей Определенного Типа, которые с благоговением в голосе пытаются выяснить, что изображено на фото.

– Этот снимок относится к периоду, – изрекает обычно мужчина преклонных лет в приличном костюме, – когда между членами Пурпурного братства шли бурные дебаты о том, способна ли фотография породить произведение с художественными достоинствами, или ее следует признать скорее наукой, нежели искусством.

На что его многострадальный спутник (или спутница) неизменно отвечает:

– А, понятно.

– Чувствуйте себя как дома, – сказал Джек. – Но не забывайте об осторожности.

Она улыбнулась:

– Не волнуйтесь. Я работаю в архиве. Бережное отношение к вещам – моя вторая натура.

– Извините, я вас ненадолго оставлю: у меня пирог в духовке, и я чувствую, что он уже горит.

С этими словами он попятился к двери пивоварни, где я оставила его договаривать свои извинения, а сама последовала за нашей гостьей.

Она переходила из одной комнаты нижнего этажа в другую, и по ее лицу нельзя было прочесть ничего. Лишь раз она вдруг замерла, чуть заметно вздрогнула и оглянулась, как будто почувствовала, что позади нее кто-то есть.

На втором этаже она помешкала у окна, выходящего на лес, взглянула на реку и тут же стала подниматься на чердак. Там она положила рюкзачок на стол Милдред Мэннинг, чем сразу расположила меня к себе, а затем достала из рюкзачка вещь, при виде которой я едва не подпрыгнула. Альбом Эдварда, один из его альбомов. Я узнала бы его где угодно. Мое потрясение было почти физическим. Больше всего на свете в тот момент мне хотелось схватить ее за оба запястья и потребовать ответа: кто она такая и как альбом Эдварда оказался у нее? Она уже произносила имя Джеймса Уильяма Стрэттона, упоминала о «Стрэттон, Кэдуэлл и K°» и о каких-то архивах. Значит, там он и лежал все это время? Но как это возможно? Ведь они не были знакомы; насколько я знаю, они никогда не встречались.

Пролистав страницы альбома – так стремительно, словно делала это уже не раз и точно знала, что именно хочет найти, – женщина выбрала один набросок и стала пристально вглядываться в него; потом подошла к окну, откуда был виден луг, приподнялась на цыпочки и вытянула шею.

Раскрытый альбом остался на столе, и я бросилась к нему.

Это был он, тот самый, в котором Эдвард рисовал летом 1862 года. Я сидела подле него, когда его рука выводила на этом куске хлопковой бумаги вот эти самые линии: набросок картины, которую он планировал создать, которая жила в его воображении уже много лет. Дальше, я знала, будет сначала лесная поляна, потом холм фей, потом каменная ферма у воды, а еще в нижнем уголке одной страницы будет сердечко – нарисованное небрежно, одним росчерком пера, – а рядом кораблик, плывущий по морским волнам: Эдвард набросал их машинально, почти не глядя, пока мы взволнованно обсуждали наши планы.

Мне ничего не хотелось так сильно, как перелистать страницы этого альбома, взглянуть на другие рисунки, прикоснуться к памяти прежних дней. Но, увы, после многих попыток, предпринятых мной за долгие годы, пришлось признать, что мои способности двигать вещи имеют предел. Я могу хлопнуть дверью или громыхнуть оконной рамой, могу сдернуть подпоротую юбку с вредной девчонки, но более тонкие манипуляции – вытащить нитку из шитья или перевернуть страницу – мне неподвластны.

Но я должна узнать, что привело ее сегодня в мой дом. Кто она – обычная любительница живописи или тут что-то другое? После стольких лет двое гостей являются ко мне одновременно, и один называет имя Ады Лавгроув, а вторая – Джеймса Стрэттона; и это еще ладно, но то, что у гостьи в сумочке обнаруживается альбом, в котором Эдвард рисовал летом 1862 года, меня прямо-таки пугает. Я начинаю думать о заговоре.

Мой молодой человек, Джек, тоже был заинтригован, но на свой манер, так что, когда она спустилась, заглянула в кухню старой пивоварни и крикнула ему «Спасибо!», он поднял голову от почерневшей формы, с которой выскребал что-то в раковину, и спросил:

– Ну как, нашли то, что искали?

И услышал ответ, такой уклончивый, что он кого угодно довел бы до белого каления.

– Вы были так добры, – заявила она, – спасибо, что пустили меня в музей в пятницу.

И ни намека на то, зачем ей это понадобилось.

– Вы где-нибудь тут остановились? – спросил Джек, когда девушка уже шла к выходу. – Или возвращаетесь в Лондон?

– Я сняла комнату в «Лебеде» – это паб здесь, недалеко, у дороги. На уик-энд.

Подкравшись к нему поближе, я сосредоточилась на передаче ему своих мыслей. «Пригласи ее остаться. Пусть она придет еще».

– Заходите в любое время, – сказал он и как будто смутился, но ненадолго. – Я здесь каждый день.

– Может быть, приду.

Ну что ж, спасибо, что в лоб не ударили, как говорят те, кому отказали в исполнении их самого заветного желания.