До встречи в Бомбее

В ту зиму немцам не удалось захватить порты на Ла-Манше. День за днем свистели снаряды, дождем сыпались пули, но, несмотря на безжалостные атаки и контрнаступления с обеих сторон на затопленных, непролазных равнинах близ Ипра, линия фронта почти не двигалась, а только удлинялась. В редкие минуты передышки в бою Люк уговаривал своих людей отложить штыки и отдохнуть. По-прежнему одетые в тропическую форму, они укрывались от дождя под сломанными деревьями, пытались спать в ледяной грязи, стараясь не думать о теле вообще. И повсюду гремели тяжелые орудия, которые в любую секунду могли указать каждому из них путь в небытие, отправив туда, где уже оказались их братья и товарищи; невидимые снайперы не спускали с них глаз. «Это не война, — писал хавильдар[15] в одном из писем домой, какие Люк каждую ночь просматривал в качестве цензора, лежа в воронке от снаряда и укрыв листок от дождя под поднятым макинтошем, — это конец света».

Люди гибли каждый день. И Люк ни за что не поверил бы, что такое возможно, если бы сам не сидел вместе с ними в окопах, не гнал их с бранью в укрытие, через доли секунды понимая, что уже слишком поздно; сипаи умирали у него на руках.

— Этот их взгляд, — сказал Питер одной особенно ненастной ночью. Он сжимал в руке сигарету, напустив на себя беспечный вид, спрятавшись за ним, как за щитом, который на этот раз так и норовил упасть. — Они так смотрят, — повторил он, уставившись на Люка с таким неприкрытым отчаянием, что тот стиснул его мокрую руку, будто это могло хоть как-то помочь. — Я не хочу, чтобы это стало последним, что я увижу.

— Тогда, бога ради, давай не будем этого допускать, — ответил Люк.

— У тебя есть какой-то план? — спросил Питер.

— Ну, я его обдумываю, — ответил Люк, хотя, конечно, никакого плана не существовало. Он был твердо уверен, что выживание в их безнадежном положении сродни выигрышу в зловещей азартной игре.

Питер затянулся сигаретой. Он тоже это понимал, но все же попросил:

— Держи меня в курсе, хорошо?

И словно вспомнил о своей улыбке. Ведь Питер был Питером, а потому не мог не улыбнуться.

Дни шли своей чередой, и каждый последующий был хуже предыдущего. Люк не знал, как им удается держаться. Ему и без того было тошно думать о том, какую роль он сыграл в жизни своих людей, затащив их в эту дыру, и желал только одного — отправить всех, включая себя самого, домой. Но вместо этого ему приходилось мириться с тем, чтобы, подчиняясь приказам, вести свои подразделения туда, где больше всего требовалась поддержка британским экспедиционным силам, то есть постоянно перемещаться вдоль линии фронта и кидаться из боя в бой. Они редко спали, постоянно мерзли и все время хотели есть, потому что питались одними холодными мясными консервами. Командиру Люка сильно изуродовало лицо при взрыве снаряда, и его отправили в одно из новых отделений пластической хирургии в Англии. («Пластика, — пробормотал он обожженными губами, когда Люк прощался с ним в мобильном полевом госпитале. — Звучит как пытка».) Высокопоставленные офицеры — люди, с которыми Люк и Питер ехали из Карачи, люди, натаскивавшие, учившие и вдохновлявшие солдат, мужчины, у которых тоже были семьи, своя жизнь и надежды, — исчезали.

«Меня пожаловали в подполковники, — писал Люк Мэдди, — потому что теперь некому исполнять обязанности командира подразделения. Питер теперь майор. На Западном фронте повышения происходят быстро. Не знаю, как мы до сих пор живы. Начинает казаться, что мы служим друг другу талисманами удачи. Из тех офицеров, что приехали вместе с нами, не осталось почти никого, и мысль об этом просто убивает. Нам дали новых британских сержантов, но урду у них еще хуже, чем у Питера. Они стараются, но никто их не понимает. И их мы тоже теряем. Мэдди, многие из них год назад еще учились в школе, они еще почти дети. Снайперы целятся в каждого из нас. Они знают, что у офицеров фуражки, а не тюрбаны».

«Ради бога, — ответила в конце октября Мэдди, — надевай тюрбан».

Это, конечно, было замечательной мыслью.

— Практически готовый план, — сказал Питер. — Молодчина Мэдди!