До встречи в Бомбее

Но когда позывы прекратились, пришло понимание и того, что произошло, и того, что этому были свидетели: мать и Гай.

Они присутствовали и в тот раз, когда она поняла, что беременна Айрис.

Прижав трясущуюся руку ко рту, Мэдди вспомнила, с какой легкостью Гай тогда обо всем догадался. Она не сомневалась, что так будет и сейчас. Ее осенило, что он присматривался к ней все эти дни, наблюдая ее зевки, ранние отходы ко сну и частое посещение туалета.

Как глупо, что она старалась не придавать этому значения!

Мэдди не могла заставить себя взглянуть Гаю в лицо. Она проглотила остатки желчи, пытаясь осмыслить, насколько необратимо то, чему она только что позволила случиться. Поискать выход. Или хотя бы потянуть время. Но понимая, что вечно так продолжаться не может, заставила себя повернуть голову.

Гай стоял в нескольких шагах от нее. На нем всё еще была его врачебная одежда. Его глаза — ласковые, добрые глаза — были устремлены на нее, во взгляде читались огромная усталость, тревога и еще надежда.

Его глаза улыбались.

Он улыбался.

Эту улыбку Мэдди никогда не забудет.

Она говорила: «Теперь я тебя никуда не отпущу».

Она напоминала: «За месяц может произойти многое».

Глава 34

Дом престарелых «Высокие вязы», Англия, август 1976 года

Для лета погода была довольно прохладной и дождливой. Туманная дымка лежала на лужайках перед «Высокими вязами», покрывая траву и засаженные цветами клумбы бесчисленным множеством мелких блестящих капелек. Порой Люку казалось, будто он их вдыхает.

«Да разве это дождь?» — с улыбкой заметил однажды Арнольд. Люк это запомнил. Тогда они были в старом саду Пятого королевского госпиталя. Люк улыбнулся, вспомнив своего доктора и тот уголок, который ему так полюбился: опавшие яблоки, журчащий ручеек, казавшийся ему таким родным (Люк предположил, что он напоминал ему о саде на берегу реки в Ричмонде), кусты, обсыпанные ягодами. И канонада. Его улыбка померкла при воспоминании о тех звуках, о том, как они с Арнольдом слушали зловещий рокот на Сомме; бомбардировка была такой силы, что ее было слышно через пролив.

Люк даже сейчас слышал тот грохот.

Подобные звуки не забываются.

Еще он вспомнил, как в тот день ему очень хотелось с чем-то сравнить шум дождя. То, что ускользнуло от него тогда, потом с лихвой к нему вернулось.

Как возвращалось и сейчас.

Но теперь ему стало ясно, что это было за сравнение. Люк запрокинул голову, посмотрел в бездонное небо, ощущая капли дождя на щеках, на губах, и подумал об Индии, об индийских дождях — какими непохожими на этот они были летом перед началом войны!

В то невероятное лето, когда он женился на ней.

Его последнее мирное лето в Бомбее.

У него с собой были письма. Он взял их в сад, засунув под куртку. Все письма, которые он написал ей с тех пор, как оказался здесь. В плохие дни, когда у него случались провалы в памяти, медсестры убирали их (большей частью по его же просьбе) — в такие моменты его собственные слова теряли для него всякий смысл, и он боялся, что уничтожит исписанные им же самим страницы в отчаянной попытке что-то понять. Люк не мог утратить эти письма, как записные книжки, сожженные им много лет назад в компании доктора Арнольда. Теперь, как и много лет назад, память всерьез подводила Люка, и он опасался, что совсем скоро воспоминания, которыми он ужасно дорожил, останутся только на бумаге.

Детский крик!

Он напугал Люка и вернул его в текущую реальность. Звук пришел из-за гортензий. Люк повернул голову. Он был не единственным, кто решился на прогулку в такую погоду, — в сад вышли немолодая обитательница «Высоких вязов», а вместе с ней и ее родные: завопивший маленький мальчик с мячом, его братья и сестры. Столько детей, внуков и правнуков!

Ту леди звали Мириам.

У нее была тяжелая жизнь. Она рассказывала Люку — к этому моменту уже много, много раз, — как она бежала из Вены накануне аншлюса, оставив там почти всю свою еврейскую семью. Когда бы Мириам ни вспомнила о родных, она начинала плакать: погибли ее сестры и братья, родители и бабушка с дедушкой; дети, которым не суждено было вырасти. Люк всегда держал ее за руку, когда она рассказывала, и слушал, даже не пытаясь что-нибудь сказать. Найти уместные слова в такие моменты невозможно.

Но сегодня… Сегодня она улыбалась. И он тоже улыбнулся, несмотря на свои горькие воспоминания, потому что ему радостно было видеть ее такой.

Был ее день рождения. Восемьдесят лет. «Совсем девочка!» — сказал Люк, поздравляя ее утром и вручая подарок — австрийское печенье, которое по его просьбе принесла из старой местной пекарни Эмма. Предполагалось устроить праздник: разбавленное вино и беззвучные хлопушки. Эмма обещала прийти.

Милая Эмма.

Мальчик ногой отправил мяч высоко в небо, а потом поймал его боковой стороной ступни. Люк наблюдал, как озарилось его разрумянившееся лицо, как он оглянулся, чтобы проверить, видели его родители удар или нет, и у Люка заныло в груди от воспоминаний…