До и во время

Этот мир уже не тот, что был создан Господом, он другой, и мы не сможем вернуться к Богу, если не научимся спрашивать. Чем тоньше и мудрее будут наши вопросы, тем скорее мы найдем к Нему дорогу. Закон же, который мы должны помнить, собственно, один — такт. В нас должно быть знание, про что можно спрашивать, а про что вообще нельзя, потому что есть такие проклятые вопросы, которым под силу разрушить все сущее. На некоторые вопросы приблизительные ответы все-таки есть, на другие их нет и не может быть, на третьи есть, и мы вправе спрашивать, но ответа все равно не добьемся или его не поймем. Мир, в котором мы живем, живой: он изменчив, подвижен, нам нельзя забывать об этом и нельзя забывать, что наши вопросы не должны бороться и враждовать с ним, наоборот, должны быть ему созвучны, быть признаны и приняты им.

Все это, Алеша, наверное, было бы нетрудно каждому объяснить, но язык, на котором можно задавать вопросы, уходит: на нем написано данное Господом Пятикнижье Моисеево, но только в своем изначальном древнееврейском обличье. Слова Торы в нем многозначны, в тексте изобилие метафор, образов, сравнений. Поймите, Алеша, хорошие метафоры — это не игра слов; они истинны, в них реальное подобие вещей, единство мироздания, сотворенного Единым Богом. Кроме того, писали тогда без огласовки, и на бумаге самые разные слова часто выглядели одинаково или сходно. Все это позволяло тексту дышать, меняться, человеку он открывался всякий раз по-новому, по-новому им понимался и толковался. То есть он был живой, такой же живой, как и мир. Из переводов это ушло.

Септуагинта и Вульгата по свойству языков и по свойству самого перевода сузили и упростили смысл Торы. Перевод всегда есть понимание текста лишь переводчиком, перед каждой фразой он как бы пишет: я, такой-то, живший тогда-то и там-то, понял, что говорил Бог, так. И все это, кто он и кем был, попало в Библию. Переводы Священного Писания были рубежом, после них возник канон и слову оставили только одно значение, но подобный язык годится лишь для ответов.

Было время, — продолжал Ифраимов, — когда люди не писали, а рисовали слова, человек был в каждом написанном им знаке, в каждом было, что он думал или о чем молился, что ему открылось или он просто угадал. Переписывая слово, ты рисовал, изображал свое понимание его, и оно всегда было новым. Когда Тора на Синае была дана человеку, тот век был на исходе. Народы по большей части писали уже одинаковыми, как близнецы похожими друг на друга буквами; но те, кто помнил и понимал старое написание, еще были живы. Египет частью возобновил, частью не дал им его забыть. Потом эти люди умерли, и с тех пор мы занимаемся странной работой: тысячи лучших умов комментируют и толкуют Священное Писание, но слова, которыми они их записывают, определенны, закончены и как будто остановились. Таким же был Исав: в нем все было завершено и достроено, меняться он не мог, из-за этого Бог и отнял у него первородство.

Однозначность слова, — говорил Ифраимов, — страшная болезнь, она рождена ложью, страхом быть обманутым; ни доверия, ни свободы в таком языке нет, он хорош для юристов и чиновников, но на нем нельзя молиться. Печально и другое: слова мы теперь все чаще окрашиваем — свой, чужой, плохой, хороший, — краска ярка, точна, контрастна, и она забивает смысл: в конце концов не так уж важно, что значит слово, если тебе объяснили, как к нему относиться. Буквы, конечно, были великим изобретением, письмо они упростили в несчетное число раз, но потери, увы, тоже были большие. Каббалисты не правы: Тора открыта для нас вся, вся нам дана, закрытой делаем ее мы сами».

Было поздно, вокруг спали. Николай Семенович устал и теперь сидел, привалившись к стене, я подумал, что он ждет, когда я встану, чтобы, как и вчера, проводить его до палаты, и принялся нащупывать ногами тапки. Я их еще не нашел, когда Ифраимов, будто вспомнив о Жермене де Сталь, меня остановил.

* * *

«После первой, очень бурной жизни, проведенной мадам де Сталь во Франции, вторая жизнь, прожитая ею в России, была почти отдыхом. Она, особенно поначалу, небогата событиями, и рассказать вам я могу, в сущности, немного. Лишь одна история представляет интерес, да и то потому, что ее последствия, или даже, можно сказать, она сама, тянутся до сего дня.